Фадеев - [116]

И очень верно и тонко «подмочены» — с точки зрения народной правды и народного труда — профессор с сынком (именно «подмочены», а не подмечены). И все фигуры — от самых маленьких до главных — хорошо расставились с точки зрения этой гуманистической правды. В новое общество можно въехать на «Золотой карете» труда, честности, человечности и самопожертвования, а не на «Золотой карете» стяжательства, индивидуализма и «небожительского» чистоплюйства, как тоже формы потребительского отношения к жизни.

Теперь нет того общего мрачноватого колорита, который вносили раньше образы Березкина и слепого, но образы эти все же так сильны, как обобщение (символы) понесенных жертв, страданий народа в войне, что тема горечи и возмездия, может быть, звучит порой слышнее, чем тема светлого будущего человечества (чуть-чуть!).

Зритель, читатель, к сожалению, в известной своей и даже большей части привык только к «обычному» реализму на бытовой основе, ибо мы фактически свели к этому нашу драматургию. Поэтому своеобразная форма «Золотой кареты» не всеми будет принята, будут недоумения «идеологического» порядка, вызванные, по существу, непониманием. Я уже столкнулся с этим на докладе своем перед зав. кафедрами вузов (всесоюзное совещание), где я сказал свои добрые слова о пьесе твоей, а потом имел «полемические» вопросы и вынужден был «объяснять» и главную мысль и особенности формы.

Полемика вокруг пьесы, безусловно, будет, но я лично буду яростно защищать ее и думаю, что все лучшее среди читателей, зрителей и писателей займет такую же позицию.

Ал. Фадеев».

«Был и честолюбив, — вспоминал о Фадееве писатель Лев Вениаминович Никулин, тем самым будто бы соглашаясь с версией о «властолюбивом генсеке», но тут ко добавил: — впрочем, кто же из нас не честолюбив?!»

Его так называемые творческие отпуска могли быть прерваны в любой час, что — чем дальше, тем больше — вызывало у него чуть ли не отчаяние: «Несколько слов о себе. Я не могу сделать доклада на пленуме, я не могу работать ни в Союзе писателей, ни в каком другом органе до того, как мне не дадут закончить мой новый роман «Черная металлургия»… Мне дали на 1 год «отпуск». Что же это был за «отпуск»? Шесть раз в течение этого года меня посылали за границу. Меня беспощадно вытаскивали из Магнитогорска, Челябинска, Днепропетровска еще недели за две до заграничной поездки, чтобы участвовать в подготовке документов, которые отлично были бы подготовлены и без меня, притом примерно столько же уходило на поездку, потом неделя на то, чтобы отчитаться. 2 месяца ушло на работу в Комитете по Сталинским премиям, проведение Всесоюзной конференции сторонников мира 1951 года. В условиях этого так называемого «отпуска» я имел для своих творческих дел вдвое меньше времени, чем для всего остального».

Но вот его мольбу наконец услышали и предоставили возможность так изменить характер его работы, чтобы она не была связана со служебными часами в союзе и частыми поездками. Казалось бы, теперь только писать и писать. И опять его совесть, чутко реагирующая на людские беды, работает неистово, напористо, в борьбе за правду. Он шлет в различные инстанции — Президиум Верховного Совета СССР, в Главную военную прокуратуру письма с четкими, глубоко аргументированными характеристиками разных людей — писателей, ученых, своих боевых товарищей, людей горьких судеб, пострадавших во время ежовских и бериевских репрессий:

«Но что возросло до геркулесовых столбов — так это — многосторонняя деловая переписка с самыми разными людьми, помощь им в самых различных жизненных просьбах! Я уже не говорю, насколько выросло количество депутатских дел, поскольку я уже третий раз избран от одного и того же округа и меня уже хорошо узнали в этих местах Чкаловской области. Но — видно, такова судьба всех людей «на виду»; когда они уже «вошли в возраст», — сотни и тысячи граждан, с которыми по роду работы судьба сводила меня на всем протяжении моей сознательной жизни, теперь обращаются ко мне во всех трудных случаях жизни своей. Если я и вообще-то был и остался отзывчивым человеком, чувствуешь особенную невозможность отказать этим людям. Тем более я был так общителен смолоду, так со многими дружил, пользовался гостеприимством, встречал сам поддержку в трудные минуты жизни!..

Подтверждается старая истина: количество работы, занятость зависят не от должности, а от характера человека и отношения к своему долгу».

Арест Лаврентия Берии летом 1953 года был воспринят Фадеевым с чувством облегчения: «Как жаль, что путь к правде так долог, тяжел…» На фадеевском столе лежало письмо от Лидии Ефимовны Сидоренко, для Фадеева просто Лиды, вдовы Вани Апряткина, с которым Фадеев в юности учился в Горной академии. В тридцатые годы Иван Семенович Апряткин был известен как один из ведущих инженеров-металлургов страны. В 1937 году его постигла участь тысяч других людей — жертв клеветы. Апряткина арестовывают как «врага народа» и вскоре расстреливают. Но о его трагической гибели ни жена, ни Фадеев долго ничего не знают.

Лидия Ефимовна Сидоренко обратилась к Фадееву как другу студенческой юности с просьбой, чтобы он возбудил ходатайство перед высокими инстанциями о реабилитации ее мужа.