Фадеев - [111]

Короче. Фадеев начал писать, когда реальные события и люди стали его переживанием, увиденные так, как только он мог видеть. И в этот наступивший час не было для него ни указов, ни директив. Он становился хозяином своей творческой судьбы. А потому — не изменил себе как художнику. Писал, советуясь только с собой. Только с собой. В такие времена даже Сталин ему не указ — пусть себе он бог! Потому-то художественная ценность написанных страниц не уступает написанному ранее.

Два эпизода, две встречи, по-моему, раскрывающие суть фадеевского характера. Одна из них — в блокадном Ленинграде, в 1942 году.

— Я бы хотел умереть в бою, под развернутым знаменем… — сказал Фадеев.

Ничто не предвещало такой фразы. Фадеев и ленинградский писатель Александр Германович Розен сидели в номере гостиницы «Астория» и ждали вечера, чтобы идти в 15-е ремесленное училище. Директор училища Василий Иванович Анашкин, приглашая их, сказал: «Будем ужинать…»

Александр Розен ответил Фадееву какой-то шуткой, вроде того что сначала выпьем по сто граммов анашкинского спирта, но Фадееву шутка не понравилась, он недовольно поморгал. Фадеев во время разговора часто и, кажется, вполне управляемо моргал, и это создавало особый ритм речи.

На столе лежал том «Войны и мира».

— «Voila une belle mort!» («Вот славная смерть!») — сказал Розен, кивнув на книгу. Эти слова у Толстого произносит Наполеон. Перед ним на поле Аустерлица лежит Андрей Болконский; навзничь, с брошенным подле него знаменем.

Фадеев, натянуто смеясь, продолжал игру:

— «Но он слышал эти слова, как бы он слышал жужжание мухи». Квиты, голубчик?

Они вышли на улицы блокадного Ленинграда. Фадеев шел ладный, красивый и, как всегда, немного торжественный. Вдруг он остановился.

— Если смерть, то под знаменем. Старик знал, что делал, когда в первый раз убил Болконского. — Фадеев сильно взял своего товарища за плечо, очевидно, для того, чтобы он не возражал. — Во второй раз — смерть от раны, гноящейся в тряском пути. Аустерлиц еще больше это оттеняет. Меня мое честолюбие тянет к Аустерлицу, — закончил он «толстовской фразой».

Взгляд его, чаще всего суровый, потеплел. А может, эта суровость была только кажущейся: Фадеев умел поразительно прямо глядеть в глаза собеседника.

Уже после войны Фадеев вместе с Николаем Тихоновым полетел в Баку. Их пригласил поэт Самед Вургун. Извилисты пути-дороги в горах и долинах республики. Они встречались со строителями Мингечаурской гидроэлектростанции, виноградарями и чабанами, вели романтические и возвышенные разговоры у ночных костров, как всегда исполненных таинств, невероятных историй, когда правда похожа на вымысел, а вымысел кажется более достоверным, чем правда.

Тихонов рассказал об этом романтически-возвышенным стилем. Как однажды ночью они шли по лунным полянам, вдыхая железистый воздух предгорий, как у Тихонова возникло желание, чтобы Фадеев сказал о самом главном и сокровенном, о том, что жило в нем всегда как в человеке и писателе.

— Если бы ты, Саша, жил в другое время, у себя на Дальнем Востоке, ушел ли бы ты, если бы тебе предложили, скажем, с Пржевальским, в Уссурийскую тайгу, в экспедицию?..

— Возможно, — сказал Фадеев, и его лицо при луне было как будто вымыто чистой родниковой водой, — а почему ты спрашиваешь?

— А ушел бы ты с тем же Пржевальским, когда он направился в Центральную Азию, чтобы идти годами через пустыни, реки, степи, проходя сотни верст, далеко от дома, каждый день видя новое, открывая новые места, новые пути, ушел бы?..

Он посмотрел на Тихонова и вдруг сказал громко:

— Ну конечно, ушел бы!

— Вот и все, — сказал Тихонов. Они продолжали идти по краю поляны, где луна играла причудливыми тенями. А ночь длилась, и шелковые облака неудержимо, но тихо уходили над спящим селением, догоняя друг друга».

Февраль 1956 года. В Москве работал XX съезд партии. Его идеи сравнят с очистительным шквалом, который позволяет с надеждой посмотреть в будущее. Мощный замах преобразований. Фадеев был избран делегатом на партийный съезд, но в его работе из-за болезни не участвовал. Почти всю зиму пролежал в больнице.

Материалы съезда читал внимательно, радуясь, скорбя. Переживал за жизнь партии. Когда-то в юности даже подумать не мог, что путь к будущему, на который он — и тысячи других таких, как он, — вступил без страха и сомнений, окажется таким жестоким, болезненным. Все эти дни и ночи (он спит по два-три часа в сутки) ему не дает покоя поэтическая строка из Николая Тихонова: «Неправда с нами ела и пила».

В больницу ему передали письмо Анны Андреевны Ахматовой с просьбой «ускорить рассмотрение дела ее сына» и помочь «восстановить справедливость». Поэтесса обращается к Фадееву как «большому писателю и доброму человеку». В это время Фадеев не руководит писательским союзом, что для Ахматовой не меняет дела. Она знает цену фадеевскому слову. В 1953 году именно он, Фадеев, дал положительный отзыв на ее поэтическую рукопись, подготовленную для издательства «Советский писатель». Не будь этого отзыва, вряд ли кто из издателей решился бы в то время выпустить стихи Ахматовой. После постановления ЦК партии от 14 апреля 1946 года за Ахматовой закрепилась репутация «рафинированной поэтессы уходящего мира». Фадеев, как и все его писатели-современники, говорил о важности этого партийного документа, направленного — думалось тогда — против «упадничества», «бескрылости» в литературе. Но в отличие от многих своих коллег по аппарату в Союзе писателей, как мы уже знаем, в отношениях к М. М. Зощенко и А. А. Ахматовой он проявил максимум человечности, порядочности. Словом, не менялся в главном — уважительном отношении к их тяжким писательским судьбам.