, Розберг, профессор русской литературы
[829] и полдюжины его русских здешних студентов были тотчас приведены в движение. Все согласились, что книга составлена с прекрасным знанием дела и лиц и увлекательно написана. Так как Вы находитесь вдалеке от места событий и поэтому не побоялись, в отличие от меня, замутить такую чертовщину, от которой поднимается только гадкий душок, эти ребята остались вполне довольны. Будем надеяться, что ваш издатель вскоре почувствует приятную тягу к книге отсюда, а через нас и из России. Скоро у нас каникулы, и мне представится возможность собрать сведения, которые или Вы сможете использовать для переиздания, которое наверняка не заставит себя ждать, или же я их использую для рецензии или серии писем к Вам, которые я бы хотел составить для публики. Увидим. Жаль, что мы находимся так далеко друг от друга. Пока лишь я могу заметить, что некоторые здешние русские считают Вашу позицию слишком московской и что Полевой, как им кажется, описан недостаточно беспристрастно. Я думаю, что все хвалебное, что можно было сказать о том или ином писателе, было Вами собрано, и вообще описание всей русской литературы выдержано в красках утренней зари, что выглядит весьма грациозно, но не нуждается в дальнейшем развитии. Буря и ненастье, которые Вы излили на критический трилистник, были для меня чистой отрадой. Ни одна литература не пережила такого позора, как русская, которая только-только оперилась, но далеко еще не созрела для полета, а уже была вскормлена потоком подлостей и гадостей, такой руганью и издевательствами над всем великим и прекрасным, как это было сделано со стороны этих господ. Наконец-то Булгарин переехал с своими чадами в Петербург, хоть бы он там и остался насовсем! Но по пути его ждали плохие знаменья. На российской границе он был встречен побоями. Одного бедного плотника, присевшего было на одну из повозок, чтобы проехать пару верст, Булгарин прогнал палкой. Но тот воспринял это по-своему и отдубасил Булгарина так крепко, что он на несколько дней слег больной в Нарве. Незадолго до этого я спросил за столом куратора
[830], не знает ли он чего нового про Булгарина, не убили ли его еще в Санкт-Петербурге. «Помилуйте! Не убивать же его так сразу!» – «А почему бы и нет?» – возразил я товарищу и ежедневному сотрапезнику Булгарина. «Что его убить, что вон того пса – один черт!» А когда я потом услышал в одном обществе историю о тех побоях, то сказал со смехом: «Чудесные побои! И к месту примененные, но этот проклятый негодяй поднимет теперь в Петербурге всех и вся против немцев, обвиняя их, что они учинили ему эти побои». Не успел я этого сказать, как вошел один молодой русский и спросил у нас возмущенно, слышали ли мы новейшую ложь Булгарина? И он рассказал нам историю, которую донесли сюда другие, а также, как ее описал Булгарин и раззвонил по всему Петербургу, а именно, что за ним послали негодяев, чтобы они его покалечили. Смешно то, что его самые грубые нападки против немцев можно в наивно-дотошном переводе прочитать в берлинском журнале «Magazin für die Literatur des Auslandes». Подобные выпады, опубликованные или же донесенные иными тайными путями до надлежащих инстанций, спровоцировали более всего многочисленные ошибочные шаги, от которых здешние отношения так сильно страдают.
Все это выйдет со всякими интригами наружу и приведет к неприятностям, но именно поэтому замечательно, что Вы покамест отметили все возможно положительное [в русской литературе]; и здесь сказывается хорошая немецкая черта – примечать с радостью все, что кажется хотя бы отчасти достойным. ‹…›
Возможность сопоставления трех текстуальных версий одного сюжета – сама по себе большая редкость. Сравнение донесения Булгарина с письмом Блюма показывает, как перспектива пострадавшего отличается от восприятия определенных кругов в Дерпте. Причем роль «немцев» в обоих версиях прямо противоположная: Булгарин жалуется на то, что русский мошенник Сельский призывал своих соплеменников побить его, Булгарина, считая его «немцем». А Блюм утверждает, что Булгарин в Петербурге обвинил ««немцев» в том, что они подослали мошенников, чтобы те его избили. Интересно, на наш взгляд, наблюдать, как журналист Кёниг из достаточно грубого письма профессора Блюма[831] несколькими ловкими штрихами сделал почти элегантную статью. По-видимому, не только Йозеф Леман, редактор берлинского журнала «Magazin für die Literatur des Auslandes», но и Ф. В. Булгарин с Н. И. Гречем поставили Н. А. Мельгунову в вину и эту статью. Однако оказывается, что в этот раз «суфлером» у Кёнига был не московский литератор, а немецкий профессор из Дерпта.
