Эжени де Франваль - [20]

— Вы заблуждаетесь, сударь. Добродетель вовсе не призрачна. Исходя из того, что поступок, почитаемый нами достойным, будет признан предосудительным за тысячи километров отсюда, не следует давать определение преступлению или добродетели и почитать себя счастливым от содеянного выбора. Обрести благоденствие можно, единственно полностью подчиняясь законам своей страны: надо либо соблюдать их, либо смириться с положением отщепенца, но обрести середину, преступая законы, невозможно. Иными словами, порок произрастает не из дурных или запретных поступков, но, если вам угодно, из ущерба, который поступки сии, хороши ли, плохи ли они по сути своей, наносят социальным устоям общества.

Разумеется, нет ничего предосудительного в предпочтении прогулок по бульварам прогулкам по Елисейским полям. Однако, если бы однажды был принят закон, запрещающий гражданам прогулки по бульварам, тот, кто нарушил бы сей закон, явился бы первым звеном в цепочке бедствий, хотя и не причинив, по сути, никому никакого вреда. Однако привычка нарушать обыденные традиции быстро переходит в нарушения более серьезные, и от проступка к проступку прокладывается путь к преступлениям, караемым во всех странах мира и внушающим ужас всем разумным людям на земле, под каким бы предлогом они ни совершались.

Пока еще не изобрели нравственные нормы, пригодные для всех, приходится довольствоваться теми, что имеет общество, где проживаем мы согласно предназначению природы и где рукой ее начертаны законы, кои стереть безнаказанно невозможно.

К примеру, сударь, семья ваша обвиняет вас в кровосмесительстве. Несколько ложных умозаключений, имеющихся под рукой для оправдания сего преступления, для сокрытия всей омерзительности его, ни в коей мере не могут умалить его недозволенности, и на какие бы авторитеты у иных народов вы ни ссылались, доказать, что прегрешение сие, не почитаемое за преступление лишь ничтожным числом племен, не вызывает обоснованного возмущения и отвращения там, где оно караемо законом, невозможно. Совершеннейше ясно также, что оное преступление неминуемо повлечет за собой новые, еще более ужасные… преступления, от коих все содрогнутся в ужасе.

Если бы вы взяли себе в супруги дочь вашу где-нибудь на берегах Ганга, где подобные браки допустимы, проступок ваш был бы отчасти извинителен. Но там, где подобные союзы запрещены законом, являя сей возмутительный порок обществу… женщине, безмерно вас любящей, но через коварство ваше стоящей на краю могилы, вы творите неслыханное злодеяние, разрушая святые узы, наложенные на нас самой природой, узы, привязывающие дочь вашу к той, кто дала ей жизнь, к той, к кому она должна питать нежную и почтительную любовь.

Вы принудили дочь вашу презреть священные ее обязанности, посеяли ненависть к той, кто выносила ее под сердцем. Сами того не замечая, вы куете клинок, чье острие сможет она направить и против вас. Вы не привили ей ни одного нравственного устоя, не внушили ни единого принципа, так что, если однажды она покусится на вашу жизнь, знайте, что вы сами вложили разящую сталь ей в руки.

— Ваш способ убеждать, столь отличный от тех, что применяют обычно люди вашего сословия, — ответил Франваль, — побуждает меня к откровенности, сударь. Я мог бы отвергнуть ваши обвинения, но надеюсь, что мое искреннее признание в своих пороках побудит вас выслушать также и исповедь об изъянах жены моей, даже если мне придется поведать истины не менее печальные, нежели те, что раскрылись вам в моем рассказе.

Да, сударь я люблю свою дочь, люблю страстно, она моя любовница, моя жена, моя сестра, моя поверенная и мой друг, единственное мое божество на земле, бесценное достояние души моей, коему я всем обязан. Чувства эти пребудут со мной всю жизнь, и я готов присягнуть, что не отрекусь от них никогда.

Первейший долг отца по отношению к дочери — и вы, сударь, несомненно, с этим согласитесь — состоит в том, чтобы составить счастье ее. Если же он не сумел сделать этого, дочь вправе попрекнуть его; если же ему это удалось, никакие укоры ему не страшны. Надеюсь, что вы помните о том, что я не прельщал и не принуждал Эжени. Я не оставил ее в неведении относительно законов нашего общества. Поведав ей о розах Гименея и о шипах его, я признался ей в своей страсти и предоставил свободу выбора. У Эжени было достаточно времени для размышлений; она же, ни минуты не колеблясь, избрала меня творцом своего счастья. Так разве я был не прав, подарив ей счастье, которое она, по зрелом размышлении, сама для себя избрала?

— Эти недостойные уловки не могут служить оправданием. Вы не смели даже намекать дочери, что тот, кто лишь через преступление может стать ее избранником, составит счастье ее. Сколь ни привлекателен предложенный вами плод, разве не томило бы вас раскаяние, если бы вы знали, что мякоть его отравлена? Увы, сударь, поведение ваше свидетельствует о том, что, думая лишь о себе, вы сделали из дочери вашу сообщницу и жертву одновременно. Вина ваша непростительна…

А добродетельная и чувствительная супруга ваша, чье разбитое сердце вы столь жестоко попираете, — в чем она провинилась перед вами? В чем ее вина, нечестивец… В том, что она боготворит вас?