Эжени де Франваль - [19]

Подробный рассказ о сей беседе необычайно понравился гнусной дочери Франваля, но ей хотелось бы видеть собственными глазами… Следовало бы продолжить кошмар, дабы Вальмон восторжествовал над добродетелью ее матери, а Франваль застал их на месте преступления. Как тогда смогла бы выпутаться их жертва, какое оправдание смогла бы она придумать? Разве не интересно было бы преградить ей все пути отступления? Так рассуждала Эжени.

Тем временем несчастная супруга Франваля сообщила о своих новых неприятностях матери, на чьей груди смогла она выплакать слезы свои. Поразмыслив, госпожа де Фарней решила, что возраст, звание и личные достоинства господина де Клервиля, возможно, смогли бы оказать некоторое положительное воздействие на ее зятя. Никто так не доверчив, как человек в несчастье.

Как можно деликатнее рассказала она почтенному священнослужителю о пороках Франваля, убедив его в том, во что он никак не желал поверить. Она упросила Клервиля употребить в беседе со злодеем весь его удивительный дар красноречия, действующий более на сердце, нежели на разум. Она просила его также после разговора с Франвалем встретиться с Эжени, чтобы поведать злонамеренной девушке о том, какая пропасть разверзлась под ногами ее, и, если будет возможно, вернуть несчастную в лоно добродетели.

У Франваля, уведомленного о желании Клервиля говорить с ним и с его дочерью, было время для беседы с Эжени. Договорившись действовать совместно, они сообщили духовному наставнику госпожи де Фарней, что готовы принять его. Доверчивая госпожа де Франваль уповала на силу красноречия духовника. В несчастье люди жадно цеплялись за призраки, несущие утешение, в котором им отказано в реальности.

Клервиль пришел. Было девять часов утра. Франваль принимал его в комнате, где он, по обыкновению, проводил ночи с дочерью. Он приказал убрать ее как можно изысканней, сохранив, однако, некоторые следы своих преступных удовольствий… Эжени, расположившись за стеной, могла все слышать, чтобы лучше подготовиться к встрече, предстоящей также и ей.

— Уверен, что потревожу вас, сударь, — начал Клервиль, — но я все-таки дерзнул нанести вам визит. Люди моего звания обычно в тягость вельможам, проводящим, вроде вас, жизнь в светских удовольствиях. Я даже корю себя за то, что пошел навстречу желаниям госпожи де Фарней и стал просить у вас согласия на нашу непродолжительную встречу.

— Садитесь, сударь, и пока вашими устами говорят разум и справедливость, присутствие ваше не будет мне в тягость.

— Ваша молодая супруга, очаровательная и добродетельная, боготворит вас, вы же, сударь, как утверждают, — и не без основания, — сделали ее несчастной. Не имея ничего, кроме чистоты и непорочности, никого, кроме матери, чтобы утешить ее в горестях, она, несмотря на все ваши заблуждения, влюблена в вас до безумия. И вы легко можете себе представить, сколь ужасно ее положение!

— Хотелось бы, сударь, перейти прямо к делу. Мне кажется, что вы чего-то недоговариваете. В чем цель вашего визита?

— Помочь вам обрести счастье, если таковое возможно.

— А если я убежден, что счастлив и без вашего вмешательства, значит, вам более нечего мне сказать?

— Сударь, невозможно находить счастье в преступлении.

— Согласен с вами. Но тот, кто после упорного изучения наук, после зрелых размышлений приобрел способность видеть вокруг себя одно лишь зло, с достойным безразличием взирать на суету рода человеческого, распознавая в ней волю некой неведомой, но необходимой власти, то добродетельной, то нечестивой, но всегда требовательной, настойчиво внушающей потомкам Адама то, что им следует одобрить или, напротив, осудить, но никогда не навязывающей им того, что станет им помехою или огорчит, то, согласитесь, сударь, такой человек вполне может быть счастлив вне зависимости от того, похож ли его жизненный путь на мой или же на ваш.

Счастье — идеал, плод фантазии, некое побуждение к действию, зависящее единственно от способностей наших видеть и чувствовать. Исключая удовлетворение физических наших потребностей, нет ничего, что могло бы сделать всех равно счастливыми. Каждый день являет нам пример очередного счастливчика, чье счастье немедленно вызывает неудовольствие у его ближнего. Таким образом, всеобщего счастья не существует, и мы можем наслаждаться лишь тем, что сами содеем согласно чувствам нашим и нашим убеждениям.

— Мне это известно, сударь, но если ум наш впадает в заблуждение, то путеводной нитью нашей остается совесть, и сама природа требует от нас соблюдения законов ее.

— Но разве это противное природе порождение, именуемое совестью, не уступает с легкостью любому капризу нашему? Податливая, она, словно воск, позволяет придавать ей любую сообразную нашим желаниям форму. Если бы законы ее были столь неизменны, как вы пытаетесь меня убедить, то разве не была бы человеческая природа всюду одинакова? И разве не были бы деяния людские безмерно схожими во всех уголках земли обетованной?

А так ли это на самом деле? Разве готтентот страшится того же, что и француз? Разве француз не совершает каждодневно того, за что бы уже давно покарали японца? Нет, сударь, нет, в этом мире нет ничего незыблемого, ничего, что заслуживало бы порицания или похвалы, ничего, что стоило бы вознаграждать или карать, ничего, что, будучи законным на севере, не стало бы преступным на юге — словом, то, что именуем мы добром или злом, есть лишь плод воображения нашего.