Эйфория - [14]

– Он был увлечен?

– Да. Очарован. Полностью покорен. Я должна была увезти его оттуда. (Вымученный смешок.) Они уверяли, что ведут себя с нами как паиньки, но это не могло продолжаться вечно. Все неприятности и неудачи они объясняли недостатком кровопролития. Мы сбежали на семь месяцев раньше срока. Вы, наверное, заметили – за нами тянется смрадный шлейф неудач.

– Нет, не заметил ничего подобного. – Я мог бы рассказать ей о собственном ощущении провала, но оно казалось слишком необъятным и не вмещалось в слова. Поэтому я просто смотрел на ее туфли, кожаные, на шнуровке, почти такие же потрепанные, как и мои. Я не был уверен, что у нее все пальцы на месте. Пальцы – первое, что теряют люди при тропических язвах.

– У вас в машинке письмо матери, – проговорила она.

– Да, я регулярно пишу ей. “Дорогая мама, оставь меня в покое. С любовью, Эндрю”.

– Эндрю.

– Ну да.

– Никто вас так никогда не называет.

– Никто. Кроме моей матушки. (Нелл ждала продолжения.) Она предпочла бы, чтоб я работал в Кембридже, в какой-нибудь лаборатории. В каждом письме грозится прекратить всякое общение со мной. А без ее поддержки я не могу завершить работу. У нас же нет такого финансирования, как у вас в Америке. Да и если на то пошло, я же не написал бестселлера, вообще никакой книжки не написал. – И пока она не задала очередного вопроса о моей семье, я поторопился предупредить: – Остальные члены семьи умерли, так что матушка все силы обращает на меня.

– А кто были эти остальные?

– Мой отец и братья.

– И как это случилось?

В этом вся американская антропология. Ни малейшей попытки деликатно сменить тему, никаких вам Примите мои глубочайшие соболезнования, ни хотя бы Какой ужас, а только деловитое прямолинейное Ну и в чем там дело?

– Джон погиб на войне. С Мартином произошел несчастный случай шестью годами позже. А отец скончался от болезни сердца, вероятнее всего сломленный тем, что единственным его потомком остался мелкий старина я.

– Не такой уж мелкий.

– Мелкий интеллектуально. Мои братья были гениальны, каждый по-своему.

– Всякий, кто умирает молодым, остается гением. И в чем они были талантливы?

Я рассказал ей про Джона, и его сапоги, и ведерко, и про редкую бабочку, про окаменелости в окопах. И про Мартина.

– Мой отец считал стремление Мартина писать стихи гипертрофированным самомнением.

– Фен рассказывал, что ваш отец придумал слово генетика.

– Случайно. Он планировал прочесть курс, посвященный Менделю и тому, что тогда называли генной плазмой. И думал, что нужно более благообразное слово, чем “плазма”.

– Он хотел, чтобы вы продолжили его дело?

– Иной вариант ему даже в голову не приходил. Он считал это нашим долгом.

– Когда он умер?

– Зимой будет девять лет.

– То есть он знал, что вы согрешили.

– Он знал, что я изучаю этнографию у Хэддона.

– И считал это несерьезной наукой?

– Не считал наукой вообще. – Я словно услышал отцовский голос. Абсолютная чушь.

– А ваша мать исповедует такие же взгляды?

– Как Сталин вслед за своим Лениным. Мне почти тридцать, но я полностью в ее власти. Все средства отец оставил ей.

– Ну, вы сумели соорудить свою тюремную камеру довольно далеко от нее.

Я понимал, что должен предложить ей поспать. “Вам нужно отдохнуть”, – следовало мне сказать, но вместо этого:

– Это был не несчастный случай. С Мартином. Он покончил с собой.

– Почему?

– Полюбил девушку, а она его – нет. Он явился к ней домой со стихами, а она не стала читать. Тогда он пришел на Пиккадилли, встал под статуей Антероса и застрелился. Стихи эти у меня. Не лучшее его произведение. Но пятна крови придают ему значимости.

– Сколько вам было?

– Восемнадцать.

– Я думала, на Пиккадилли стоит статуя Эроса. – Она перебирала карандаши на моем столе. Я чуть было не решил, что она сейчас начнет записывать.

– Многие так думают. Но это его брат-близнец, мститель за отвергнутую любовь. Поэт до последнего часа.

Большинство женщин любят растравлять раны твоего прошлого, отдирать струпья и утешать, когда причинят достаточно боли. Но не Нелл.

– А что вам больше всего нравится в этом? – спросила она.

– В чем?

– В вашей работе.

Больше всего нравится? Да пока меня мало что удерживает от того, чтобы не рвануть опять к реке с полными карманами камней. Я покачал головой.

– Сначала вы.

Она удивилась, словно не ожидала, что ей вернут вопрос. Чуть прищурилась.

– Вот этот момент, когда ты уже примерно два месяца работаешь в поле и решаешь, что наконец-то ухватил суть этого места. Когда чувствуешь, что оно у тебя в руках, что победа близка. Это заблуждение, иллюзия – ты здесь всего восемь недель, – и потом следует полная безысходность и отчаяние от невозможности хоть когда-нибудь понять хоть что-нибудь. Но в тот миг кажется, что все принадлежит тебе. Кратчайший миг чистейшей эйфории.

– Черт побери! – расхохотался я.

– У вас так не бывает?

– Боже, нет. Для меня хороший день – это когда никакой мальчишка не стащил мои кальсоны, не нацепил их на палку и не принес обратно набитыми крысами.

Я спросил, неужели она полагает, что в принципе возможно понять иную культуру. И рассказал, что чем дольше торчу здесь, тем более идиотскими кажутся мне эти попытки, и что меня все больше интересует как раз наша странная уверенность в том, что мы вообще можем быть объективными, – мы, которые ко всему подходим со своими собственными представлениями о добре, силе, мужественности, женственности, Боге, цивилизации, правильном и неправильном.