Эйфельхайм: город-призрак - [135]

— Немного запоздало, пастор! — пожаловался Эверард, когда ему об этом рассказали. — Вас послали сообщить нам Господню волю! Почему вы раньше не предупредили нас о Его гневе?

— Это конец мира, — спокойно произнес Иоахим, возможно, даже с удовлетворением. — Конец среднего века. Но новый грядет! Петр сходит, Иоанн заступает! Кто будет достоин жить в эти времена?

Правда, эсхатология монаха, скорее всего, стоила столько же, сколько жалобы Эверарда, шутки Клауса или суровость Манфреда.

Покончив с приготовлениями, Дитрих преклонил колени в молитве. Не забывай, о Господи, о завете Твоем и накажи ангелу карающему: удержи свою руку, и не предай опустошению землю, и да не оставь ее без единой живой души. Когда священник поднял глаза, то увидел странный железный крест Лоренца и вспомнил о кузнеце. Странный и кроткий человек, в котором Господь смешал разом силу и мягкость; человек, который умер, пытаясь спасти безобразного чужестранца от невидимой угрозы. В чем заключался здесь Промысел Божий? И в чем состоял замысел Господа, когда он заставил несдержанного и сердитого крэнка принять имя Лоренца — и вместе с ним вобрать столько кротости, сколько могла принять природа пришельца?

Поднявшись с аналоя, Дитрих увидел сидящего позади него на корточках Ганса. Натянув упряжь на голову, он пожурил гостя:

— Ты должен хоть как-то давать знать о себе, когда входишь, друг кузнечик, или у меня однажды случится разрыв сердца от неожиданности.

Мягкие губы создания чуть разошлись в мимолетной улыбке.

— Для нас шум — признак бестактности. В атомах нашей плоти записано не издавать звуков, и те, кому это удается лучше всего, вызывают восхищение и считаются самыми привлекательными. Когда наши предки были животными без разума и речи, их преследовали ужасные летающие создания. И потому в языческую эпоху мы поклонялись пикирующим, вселяющим ужас богам. Смерть была освобождением от страха и единственной наградой.

— «Не бойся». Наш Господь говорил это чаще всего остального.

Ганс щелкнул уголками губ:

— У вас действительно суждение в голове, что завтрашняя процессия остановит чуму и преградит путь «маленьким жизням» в горные леса?

— Если формулировать так, как ты сказал, то нет. С тем же успехом можно молитвой пытаться остановить несущуюся галопом лошадь. Но мы молимся не за этим. Господь — не дешевый фокусник, чтобы играть за пфенниг.

— Зачем тогда?

— Затем, чтобы направить помыслы к самому важному. Все люди умирают в свой черед, как и крэнки. Но значение имеет то, как встретишь смерть, ибо получаем загробную жизнь по заслугам нашим.

— Когда ваш народ выражает покорность, то преклоняет колени перед герром. У нас же принято садиться вот так, как сейчас видишь.

Дитрих согласился с этим и, помолчав, спросил:

— А зачем ты молился?

— Поблагодарить. Я должен умереть, но, по крайней мере, жил. Мои спутники погибли, но я знал их. Если мир жесток, то я хотя бы испытал его доброту. Я должен был оказаться на другом конце неба, чтобы вкусить ее, но, как ты говоришь, мир полон чудес.

— Значит, у вашего народа нет надежды?

— Только одно лишает всех шансов на смерть — сама смерть. Послушай меня, Дитрих, я расскажу тебе о суждении, которое познал мой народ. Тело может укрепиться с помощью упражнения духа. Понимаешь? Можно приветствовать смерть и поэтому найти ее.

Другой может желать выжить, и в одной только воле подчас таится разница судеб. Если молитвы и процессии питают вашу еnergіа, вы сможете лучше сопротивляться проникновению «маленьких жизней» в тело. Я же нашел ответ своим молитвам.

— И каков он?

Ганс не стал отвечать. Он скакнул к ложу умирающего Скребуна и прикрепил к стене перед глазами философа яркую красочную картинку с пейзажем луга, которую Дитрих впервые заметил на «демонстрационной доске» Скребуна. Затем Ганс сел на корточки и замолчал, заговорив только спустя несколько минут:

— У каждого крэнка есть суждение в голове, что он должен вновь увидеть гнездо, где родился. Вы называете это Heimat. Куда бы он ни держал путь через мир-внутри-мира, какие бы диковинки ни находил в далеких краях, для него существует только один дом. — Ганс резко встал: — Наш корабль отплывет через неделю-другую. Не больше. — Не прибавив ни единого слова, он покинул пасторат.

* * *

После покаянной процессии всю неделю в Оберхохвальде царила странная и любопытная атмосфера. Люди часто смеялись и веселились, а друг другу говорили, что Мюнхен и Фрайбург слишком далеко, и все случившееся никак не затронет горные леса. Народ забросил бороны ради состязаний в поле. Фолькмар Бауэр дал Никелу Лангерману мясной пирог, а его жена стала присматривать за маленьким Петером, заболевшим ящуром, от которого уже умерла его мать. Якоб Беккер обошел деревню и оставил по караваю хлеба на пороге каждого дома и по два перед каждой хижиной, а после навестил могилу сына.

Грегор с сыновьями привели Терезию Греш на мессу по случаю пятой седмицы сошествия Святого Духа. Эту литургию посетило больше прихожан, чем обычно, и Грегор после нее сказал, что если бы люди испытывали страх почаще, то их деревня превратилась бы в райское место, и засмеялся, словно удачно пошутил.