Эйфельхайм: город-призрак - [122]

— А как узнать, когда князь становится тираном?

Паж наполнил кубок англичанина, и тот сделал глоток, прежде чем ответить.

— Все вы слышали максиму: «Что угодно князю, то имеет силу закона». Но я дополню ее: «Что угодно князю обоснованно и справедливо и происходит ради общего блага, имеет силу закона».

Манфред внимательно посмотрел в лицо своему гостю и потер щеку:

— Князь всегда печется об общем благе.

Оккам кивнул:

— Конечно, князь, правящий с Божьим законом в сердце, поступает именно так, но люди грешны, а князья те же люди. Потому люди обладают определенными естественными правами, дарованными им Господом, которые не могут быть отчуждены господином. Первое такое право: человек имеет право на жизнь.

Ойген взмахнул ножом:

— Но его может убить враг, или он может пасть от чумы или иного недуга. Какое право на жизнь имеет человек, тонущий в реке?

Оккам поднял вверх указательный палец:

— То, что человек обладает естественным правом на жизнь, означает одно: защита им своей жизни законна, но необязательно должна быть успешной. — Он развел руками. — Что касается прочих естественных прав, я числю среди них право на свободу от тирании и право собственности. От последнего можно отказаться, если, поступая так, ты хочешь найти счастье. — Философ отрезал кусок от сосиски, которую положил перед ним паж. — Как верующие поступают, подражая бедности Господа и апостолов Его.

Тьерри рассмеялся:

— Хорошо. Нам больше останется.

Оккам махнул рукой:

— Но со смертью Людвига каждый должен действовать по собственному усмотрению, поэтому я и направляюсь в Авиньон примириться с Климентом. Эта сосиска и впрямь заслуживает высшей похвалы.

Эйнхард хлопнул по столу:

— Ты тощ для монаха, но вижу, аппетит у тебя им под стать. — Затем, повернувшись к Ойгену, он произнес: — Расскажи теперь, как ты получил этот шрам.

Зардевшись, юный рыцарь поведал о своих деяниях при бурге Фалькенштайн. По завершении рассказа имперский рыцарь отсалютовал Ойгену кубком и воскликнул:

— За старые шрамы, что носят с гордостью!

Они с Манфредом пустились в воспоминания о битве при Мюльдорфе, где Эйнхард сражался на стороне Людвига Виттельсбаха, а Манфред за Фридриха Габсбурга, когда те боролись за имперскую корону.

— Людвиг был ладно скроен, — пропыхтел Эйнхард. — Ты, наверное, заметил это, Оккам, ведь знал ты его, так? Замечательное тело, высок и строен. Как он любил танцевать и охотиться на оленей!

— Наверное, по этой причине, — парировал Манфред, — имперское достоинство не слишком-то его обременяло.

— Недостаточно gravitas! — Эйнхард сделал огромный глоток вина. — Хорошо, твои Габсбурги серьезны. Охотно признаю. Старый граф Альбрехт не мог передать солонку за обеденным столом, не придав сему деянию политического смысла. Ха! Ты тогда еще не родился, я думаю. Я сам был всего лишь юнкером. «Тверд как алмаз» — вот как говорили о нем в народе.

— Да, — сказал герр, — взгляни на то, что «алмаз» сделал в Италии.

Рыцарь прищурился:

— Альбрехт ничего не делал в Италии.

Манфред захохотал и хлопнул ладонью по столу:

— Именно. Однажды он сказал: «Италия — это логово льва. Много дорог ведут туда, ни одна оттуда». — Весь стол разразился хохотом.

Эйнхард покачал головой:

— Никогда не понимал, зачем туда влез Людвиг. Южнее Альп нет ничего, кроме итальянцев. Разве нельзя просто забыть о них?

— По настоянию Марсилия, — сказал Оккам. — Тот надеялся, император покончит с гражданскими войнами.

Манфред отщипнул ягоду из вазы с фруктами и, подбросив, поймал ее ртом:

— Зачем проливать немецкую кровь ради того, чтобы уладить итальянские раздоры?

Старый рыцарь заметил:

— Ну, вот о Люксембургах, например, очень любят щебетать миннезингеры. Карл держит мошну открытой для певцов, потому, полагаю, о нем мы тоже услышим немало славословий. Вот почему я следовал за Людвигом. В отличие от твоих угрюмых Габсбургов и ветреных Люксембургов, Виттельсбахи — откровенные, любящие пиво немцы, простые, как эта сосиска.

— Да, — сказал Манфред, — простые, как сосиска.

Эйнхард улыбнулся:

— Ну, они были дураками, что вообще решили взять корону себе. — Его внимание на секунду отвлекло блюдо с бланманже, которое слуга поставил перед ним. — Вот это, должен я заметить, больше походит на Люксембургов.

— Раз разговор зашел обо всем этом, — поинтересовался Тьерри, — что произошло со старой Большеротой?[240]

— Мы слышали в Регенсбурге, — ответил еврей Малахай, — что графиня Маргарита хранит верность новому мужу, и восстание в Тироле окончено.

— На ней нет за то вины, — сказал Тьерри. — Ее первый муж оказался идиотом, к тому же никуда не годился на супружеском ложе. Жена может вынести либо одно, либо другое, но никак все вместе.

— Хе! — крякнул Манфред, поднимая свой бокал. — Славно сказано!

— Супружество — это святое таинство, — возразил Дитрих. — я знаю, ты защищаешь Людвига в этом вопросе, Уилл, но даже император не может расторгнуть узы брака.

Эйнхард наклонился к пастору через супругу и помахал вилкой:

— Нет, брак — это союз. Большие династии, — сказал он, постукивая себя по виску, — планируют все на десятилетия вперед — десятилетия! — передвигая своих детей, словно шахматные фигуры по брачным ложам империи. Но это как раз то, в чем был так умен Людвиг — для человека, простого, как сосиска. Большеротая ненавидела Ганса-Генриха, но не могла расторгнуть брак-альянс с Люксембургом, не получив другого супруга равного достоинства. Поэтому Людвиг дал ей развод —