Эйфельхайм: город-призрак - [123]
— Не такой уж умный шаг, — сказал Тьерри, — он кажется слишком очевидным.
— Поэтому, — продолжил рыцарь, — Людвиг делает второй ход. Он владеет Баварией, а его сын теперь правит Тиролем и. Бранденбургской маркой, Богемия окружена со всех сторон — на случай, если Люксембург станет баламутить, jа? Поэтому, когда остальные династии принялись жаловаться на кумовство, он отбирает у Тироля Каринтию, это ничего не меняет, но удовлетворяет всех.
— И заметь, — добавил Манфред, — Каринтия отошла Габсбургам — им даже не пришлось целовать Безобразную герцогиню.
Вновь раздался хохот. Эйнхард пожал плечами:
— Какая разница? Люксембурги ныне правят Европой. Ты не увидишь вновь Габсбургов на имперском престоле.
Манфред улыбнулся, рассматривая бланманже:
— Возможно, и нет.
— Три голоса в кармане Люксембургов.
— При необходимых четырех, — встрял Тьерри. — Разрешили они спор в Майнце?
Рыцарь покачал головой:
— Новая болонка папы — как его? — Он щелкнул пальцами.
— Герлах фон Нассау, — подсказал Оккам.
— Он самый. Говорит всем, что он — новый архиепископ, но Генрих не откажется от своего престола. Вы видите, как это все умно? Герлах никто. Кто испугается, когда Нассау завладеет Майнцем?
— Если сможет изгнать графа Генриха, — уточнил Тьерри.
— Итак. — Эйнхард принялся загибать пальцы. — Карл голосует сам за себя от Богемии, а его брат Болдуин — архиепископ Трирский. Это два. И когда Люксембурги говорят «лягушка», архиепископ Валдрих спрашивает одно: как высоко он должен подпрыгнуть. Правда, он-то считает себя королем лягушек. Ха-ха-ха! Поэтому голос Кельна — это три. Что до Виттельсбахов… Хорошо, Людвиг-младший владеет Бранденбургом, как я уже говорил, а его брат Рудольф — граф Палатина, что составляет два голоса. Притом судьба Майнца неопределенна, оба семейства обхаживают другого Рудольфа, герцога Саксен-Виттенбургского. Ха! Дом Вельфов удерживает равновесие!
— Равновесие нарушится раньше, чем курфюрстам потребуется голосовать вновь, — мягко сказал герр. — Однако… Никто же не думал, что Людвиг вдруг так неожиданно умрет.
— Свита кайзера охотилась в лесах вокруг Фюрстенфельда, — предался воспоминаниям Оккам. — Я был в охотничьем домике вместе с остальными, когда принесли тело. Крестьянин нашел его лежащим в поле подле коня, словно князь всего лишь заснул.
— Человек в расцвете лет к тому же, — сказал Эйнхард. — Паралич, я слышал.
— Слишком много сосисок, — предположил Манфред.
— От голода он не страдал, — согласился Уильям.
— Как и я, — отозвался Эйнхард. — Превосходный стол, Манфред. Жаль, не все из нас могут насладиться им. — Он бросил многозначительный взгляд на Малахая. — Ну, я тут слышал о гостящих у тебя демонах. Что происходит?
Вопрос прозвучал столь неожиданно, что все сразу замолчали.
— Я организовал лазарет в Большом лесу, — небрежно ответил Манфред. — Прокаженные там безобразны своей наружностью, но так же смертны, как ты или я. — Тьерри ухмыльнулся, Ойген принялся сосредоточенно изучать бокал. Леди Кунигунда смотрела на отца. Оккам слушал с напряженным интересом. Малахай беспрестанно дергал себя за бороду, и от его глаз ничто не ускользало.
— Ха. Тогда некоторые из твоих людей распространяют небылицы, — ответил Эйнхард. — Говорят, ты привел их под стены Соколиного утеса. — Старик повернулся к жене и сказал: — Видишь, дорогая? В этих россказнях нет ничего.
Леди Розамунда, женщина дородная и вспыльчивая, повернулась к хохвальдцам:
— Тогда как насчет того, что видела я? Две недели назад я услышала странную трескотню из розария, а когда посмотрела, то увидела… Я не знаю, что. Чудовищные желтые глаза, огромные руки и ноги… Существо походило на гигантского кузнечика. Оно одним прыжком выпрыгнуло из сада прямо в небо и улетело, улетело прочь в этом направлении. К тому же кто-то пожевал мои розы и выплюнул их на землю!
— Гигантский кузнечик… — медленно повторил Малахай. Эйнхард похлопал супругу по руке:
— Какие-то животные забрели в сад, дорогая. Вот и все.
Вот только, несмотря на мягкость тона, взгляд его, обращенный на Манфреда, казался довольно неприветливым.
На следующий день Дитрих проводил Оккама до самого поворота на дорогу, ведущую в Оберрайд. Философ вел под уздцы коренастого коня, которому дал имя «Малая гипотеза», и то и дело останавливался, дергая за повод. Англичанин сбросил капюшон, и в утренней заре его растрепанные волосы, казалось, занялись пламенем от восходящего солнца. Он заметил:
— Ты позволил зарасти тонзуре, Дитль.
— Теперь я скромный приходской священник, — сказал Дитрих, — а не нищенствующий монах.
Оккам окинул его взглядом:
— Ты, быть может, и сложил с себя обет нищенства, но богатства явно не снискал.
— Жизнь здесь имеет свои приятные стороны.
— Если бы ты научился льстить императору, тебе не пришлось бы жить в лесной глуши.
— Если бы ты научился жить в лесной глуши, тебе не пришлось бы льстить императору.
Уильям чуть слышно засмеялся и посмотрел на восток, в сторону Мюнхена, Праги и Вены — столиц великих династий.
