Эйфельхайм: город-призрак - [121]
— Только не эту ужасную французскую сказку! — заворчал Эйнхард.
— Ни в коем случае, господин, — Петер откинул волосы и утвердил лютню у себя на коленях. — Я исполню вариант Вольфрама фон Эшенбаха, как всякому известно, наидостойнейшее переложение этой истории.
Манфред махнул рукой:
— Лучше сыграй что-нибудь полегче, — сказал он. — О любви. «Песнь о соколе», например.
Приверженец Нового искусства, Петер часто жаловался на любовь герра к старомодному исполнению, где все держалось на образах и символах, сам предпочитая современную лирику о реальных людях в жизненных ситуациях. «Песнь о соколе», однако, была выполнена очень искусно и являла пример гармонии и стройности. О ее авторе, безвестном, как и большинство поэтов стародавних времен, ныне знали только то, что он происходил из Кюренбурга.[234]
Слушая, пастор вновь подивился тому, как Господь неожиданно и внезапно являет свое присутствие, ибо «Песнь о соколе» дала ему ответ свыше на проблему Ильзе и Герда. Неважно, что она крещена, а он нет, Бог соединит влюбленных вместе.
И не только их. Разве Дитрих не вырастил Терезию как собственную дочь? Разве она не «взлетела под облака»? Разве он не видел с той поры ее красоту? Несомненно, Господь соединит их вновь. Слеза скатилась по щеке пастора, и Кунигунда, всегда внимательная к людям вокруг себя, заметила это и положила ладонь на руку священника.
Постепенно, под стук столового серебра и кружек, застольный разговор обратился к делам прозаическим. Оккам поведал гостям, что дом Перуджи обанкротился вслед за домом Барди,[236] а Малахай добавил, что серебро становится все большей редкостью.
— Оно течет на Восток, к султану, в оплату за шелк и специи.
Дитрих отозвался:
— В трактате о деньгах, который герр дал мне, юный Орезм пишет, что деньги можно понять так же, как радугу или магнетизм. Он утверждает: «Если князь устанавливает содержание благородного металла в монете, которое отличается от стоимости серебра или золота на рынке, недооцененная монета исчезнет из обращения, и в ходу останется лишь переоцененная».
— Философия денег? — спросил Оккам.
— На серебро и впрямь можно купить больше золота на Востоке, — поддержал пастора Малахай, подергивая себя за бороду.
— Потому оно улетает столь далеко! — засмеялась Кунигунда.
— А может, Господь делает так, что оно прилипает к рукам тех, кто серебро любит, — добавил Тьерри, лукаво взглянув на еврея.
— Чушь! — воскликнул Эйнхард. — Тогда князь просто устанавливает цену на серебро и золото на рынке, чтобы уравнять их с ценой монеты.
— Вероятно, нет, — ответил пастор. — Жан Оливи утверждает, что цена вещи проистекает из мнения тех, кто хочет купить ее, — вне зависимости от требований купцов, или постановлений князей, или количества труда, ушедшего на ее создание.
Оккам рассмеялся:
— Это пагубное влияние Буридана. Орезм — его ученик, каким являлся и брат Анжелюс, присутствующий здесь. — Он кивнул на Дитриха. — И еще один из Саксонии, его звали маленький Альберт,[237] о котором сейчас много говорят. Ах, Дитль, тебе следовало остаться в Париже. О тебе говорили бы не меньше.
— Я оставляю славу другим, — сухо ответил священник.
Разговор обратился к политике, и Оккам рассказал о постыдном распространении влияния двора Виттельсбахов в Италии в предшествующие двадцать лет, когда они сожгли чучело папы римского.
— В конце концов, — сказал он, — какое право голоса имеет француз при избрании кайзера Священной Римской империи?
— Sauwohl! — воскликнул Эйнхард, салютуя своим кубком.
— Я думал взять эту тему для диспута, — заметил Манфред и, не выпуская из рук куска оленины, приказал слуге налить вина. — Выскажи свои аргументы, брат Оккам, если они не только в том, что ты ешь со стола Людвига?
Философ оперся подбородком о ладонь, проведя пальцем по уху.
— Мой господин, — начал он миг спустя. — Марсилий писал, что никто не может отринуть властителя своей земли. Конечно, он имел в виду то, что Жак де Кагор не может отринуть Людвига — что очень понравилось последнему. А еще в действительности он хотел сказать этим лишь то, что винит папу за всякое зло, случившееся в Италии, а сам хранит верность партии гибеллинов.
— «Гибеллинов», — отозвался Эйнхард. — Почему итальянцы не могут просто сказать «Вайблинген»?[238]
Герр, словно не обращая внимания на разговор, изучал тыльную сторону руки:
— А ты не согласен?
Оккам осторожно продолжил:
— Я считаю, что in extremis[239] и если князь стал тираном, то законно будет другому князю — даже папе — вторгнуться в его страну и свергнуть его.
Эйнхард с шумом выдохнул, а Тьерри окаменел. Даже Манфред замер.
— Как властители Брейсгау, — быстро вставил замечание Дитрих, — свергли фон Фалькенштайна.
Эйнхард хмыкнул:
— Разбойника, значит.
Внезапное напряжение спало.
Манфред с любопытством взглянул на Дитриха, потом швырнул кость от куска оленины на пол и обернулся к Уильяму:
