Эйфелева Башня. Гюстав Эйфель и Томас Эдисон на всемирной выставке в Париже - [22]

А еще можно было совершить поездку на богемный Монмартр, где Родольф Салис управлял модным кабаре Le Chat Noir. Здесь актеры и певцы поощряли поток насмешек и оскорблений, направленных на общество «политиков и богачей», ту самую аудиторию, которая переполняла кабаре.

Еще более сенсационным и любимым среди туристов был певец-поэт Аристид Брюан, который выступал в своем кабаре Le Mirliton. Брюан всегда выходил на площадку около 23.00, одетый в свой фирменный образ: черную вельветовую куртку, брюки, алую фланелевую рубашку, черный шейный платок и черные ботинки.

«Он несколько мгновений презрительно смотрел на свою аудиторию, а затем объявлял название своего нового номера: “Теперь я собираюсь спеть вам «Святого Лазаря»!”, потом призывал своих слушателей присоединиться:

“Что касается вас, стадо верблюдов, попробуйте завыть вместе в унисон!”»

Один парижский критик описал

«высокомерный и жестокий голос, который проник в вашу душу, как удар ножом в соломенную куклу».

В течение нескольких часов Брюан гипнотизировал аудиторию, смешивая свои песни рабочего класса с оскорблениями и легкой добродушностью. Для туристов, которые предпочитали более зрелищные развлечения, существовали ночные клубы, такие как Фоли-Бержер[18].

Турист – джентльмен, сидящий в одиночестве в уличном кафе, мог вскоре обнаружить, что ему на стол незаметно положили надушенную розовую визитную карточку с женским именем и адресом «и намеком “tout confort”, или “конфиденциальность гарантирована”». Некоторые были более красноречивыми, обещая такие прелести, как «живые картины» и все достижения «современной науки».

Гораздо более открытыми были двести или около того пивных заведений города, таких как кафе дю Голуа и пивной ресторан Модерн, где иностранцы могли бы заглянуть не только за пивом, но и заказать одну из служанок для платного свидания в комнате наверху. Пивные заведения работали несколько вяло, избегая строгих правительственных правил для публичных домов.

Для тех, у кого было больше денег, Париж 1889 года предлагал гораздо более сложные и роскошные сексуальные сценарии, чем официантки легкого поведения. В городе насчитывалось семьдесят пять лицензированных борделей, которые можно было узнать по их очень большим освещенным номерам улиц. Одним из самых известных борделей высокого класса был Шабанаис, чья приемная была украшена «антикварной мебелью, позолоченными и инкрустированными панелями и картинами XVIII века». После того как клиент выбрал своего партнера, ему предстоял выбор апартаментов: «японская, испанская, мавританская или удивительная комната, подражающая эпохе Людовика XVI, с расписными медальонами в стиле Буше или его необычного “помпейского салона”, для которого Тулуз-Лотрек нарисовал несколько медальонов. Наконец, в качестве дополнительной привлекательности для тех, кого привлекает “английский порок”, в нем была “самая красивая камера пыток в Париже”».

Через девять дней после официального открытия Всемирной выставки Гюстав Эйфель наконец-то был готов к работе. 15 мая в 11.50 тур великого инженера en Fer de Trois Cents Mètres, все еще окрашенный в мерцающий бронзово-красный цвет, приветствовал платящие массы. Прошло ровно два года, четыре месяца и одна неделя с тех пор, как Эйфель заложил фундамент. Сам Эйфель, соответственно, был первым, кто подписал официальную гостевую книгу: «Без десяти минут двенадцать, 15 мая 1889 года, – написал он. – Башня открыта для публики. Наконец-то!» Прямо под подписью в Совестре, оригинальном архитекторе башни, с причудливой надписью «Midi moins neuf, ouf!». С первой платформы, где трое из четырех рестораторов не были готовы обслуживать клиентов, Эйфель мог видеть тысячи уже выстроившихся внизу, терпеливо ожидающих, чтобы быть в числе первых, кто поднимется по лестнице.

Очень возможно, что эти первые посетители увидели и узнали скромного Гюстава Эйфеля, похожего на капитана корабля, всегда находящегося на дежурстве. Он не был ни королем, ни принцем, а человеком среднего происхождения, который наилучшим образом использовал свое образование и свои демократические возможности для создания некоторых ведущих структур индустриальной цивилизации. Он помогал своим собратьям и стал богатым и успешным в этом процессе. Эйфель стал, как и надеялся Локрой, живым опровержением всей монархической доктрины. Позолоченные имена, выгравированные на фризе первого этажа Эйфелевой башни, принадлежали не правителям, а французским ученым, людям, чьи знания обогнали мир. Башня была элегантной, мощной и игривой, но ее конечное послание было политическим, в мире, где короли и королевы все еще правили большей частью земли.

Выше, на второй платформе, «Фигаро» уже открыла свой крошечный офис с небольшим штатом сотрудников и печатным станком для публикации «Фигаро», с громким заголовком: «Édition Spéciale Imprimée dans la Tour Eiffel» (Специальное издание, напечатанное на Эйфелевой башне). В этот пьянящий день первый выпуск был выставлен на продажу за пятнадцать сантимов.

«Мы подготовили этот выпуск, – писали журналисты Эйфелевой башни, – в довольно особых условиях: в лачуге, которая едва прикрывала наши головы, среди плотников, газовщиков, кузнецов и маляров, у нас кружилась голова от пыли и шума, и мы устали от подъема по 730 ступеням (36 этажей), потому что лифты башни еще не работали».