Европолис - [50]

— Что такое декольте? — задал вопрос лейтенант и сам же ответил на него: — Это щель между досками забора. Любопытный мужчина останавливается перед ней, но отваживается только заглянуть в нее.

Попойка была в полном разгаре, когда за дверью камеры-обскуры послышалось тихое бренчание струн.

— Буланже! Браво, Буланже! Цыгане прибыли…

Буланже, чистокровный цыган, известный музыкант из Тульчи, носил такую же бородку, как и прославленный французский генерал. Он всегда ходил в черном. Летом он носил сюртук, позеленевший от времени, «шмокин», а зимой короткое пальтишко.

Сгорбленный чернолицый цимбалист с обвисшими усами и закрытыми глазами, механически ударял молоточками по струнам, заглушая их своими сухими пальцами. У пузатого, толстощекого флейтиста были белые выпученные глаза.

Последней появилась цыганочка, еще совсем молодая, но полненькая, с круглыми бедрами, белыми зубами и жгучими, игривыми глазками.

Ее появление вызвало в зале восторг.

— Это Фица, моя новая певунья, — отрекомендовал ее, улыбаясь, Буланже и, понизив тон, добавил: — Она девушка… Честное слово! Разрази меня гром, если это не так, как я говорю. Сам доктор удостоверил… Справка имеется.

Девушка еще не совсем сформировалась, но и голос и фигура ее обещали быть отличными. Все смеялись, но никто и не думал за ней ухаживать.

Кто-то из офицеров нарисовал карандашом на скатерти ее портрет, а Клапс сымпровизировал несколько слов на музыку из «Негритянки»:

О черная рабыня,

Когда б ты не была столь молода.

Когда бы не было опекунов с тобою!

Под общий смех капитан Папаки рассказал, как юная певица появилась в оркестре Буланже.

— Знаете, почему он бережет ее как зеницу ока? Девушка была доверена ему родителями на определенных условиях. За то, что она вернется в семью невинной девушкой, Фроса, жена Буланже, отвечает своим домом в Тульче…

— Я знаю еще более любопытный случай, — прервал его капитан Димиу. — В прошлом году, когда я принимал участие в работе военного суда в Галаце, во время процесса над одним офицером, мне довелось читать подлинный документ. Офицер умыкнул дочь одного грека, перекупщика хлеба. Потом последовало примирение, и отец девушки потребовал от офицера письменного документа. Записка была приобщена к делу и гласила: «Я получил одну девственницу в день 8 сентября 1902 года».

Нягу сидел в самом конце стола между двумя весельчаками — приятелями Курносым и Клапсом.

Курносый получил свое прозвище за форму носа. Выросший на крестьянских хлебах, он, став офицером-механиком, не порвал связей со своими друзьями-рабочими. Когда его избрали председателем общества «Молот», в честь этого события была организована манифестация с музыкой и знаменами общества при отходе судна, на котором он служил. Пришедший в ярость адмирал подверг офицера-коммуниста наказанию, дав ему десять суток строгого ареста.

Тогда-то павший жертвой Курносый произнес фразу, которая стала знаменитой среди моряков: «Насколько искренен народ! Насколько лживы адмиралы!»

Друзья прославляли его в стихах, где напоминали, что «профессия его — из золота браслет, а глотка — как из серебра воронка».

Коренастый и сильный, лейтенант Клапс был талантлив и изобретателен, но настолько ленив, что все дни пребывал в полусонном состоянии. Только к вечеру он пробуждался к жизни, а после полуночи становился совсем другим человеком, подвижным, деятельным, блещущим остроумием. Представляя собой ночного зверя редчайшей породы, он был вдохновителем всех кутежей в камере-обскуре. Его проделки приводили в отчаяние гарнизонное начальство.

Как-то среди ночи он выкрал у одной артистки варьете собачку и раскрасил ее черными и белыми полосами. Во время выступления артистки эту собачку, превращенную в детеныша зебры, он выпустил на сцену.

Не узнав свою любимицу, артистка завизжала от страха и бросилась бежать, а странное животное под гомерический хохот публики помчалось за ней.

Нягу пил нехотя. Ему так хотелось опьянеть, но хмель его не брал! Бесшабашное веселье тоже не увлекало его. Он чувствовал себя слишком трезво и скованно среди всеобщего безумного оживления. Он был как бы единственной струной в целом оркестре, которая не вибрировала в этом зале. Его обнаженные нервы болезненно воспринимали все творившееся вокруг. Он понимал, что его сентиментальность в атмосфере камеры-обскуры должна восприниматься как наивный и смешной пережиток. Поэтому он пытался прикрыться цинизмом и весельем, но у него ничего не выходило.

С симпатией и восхищением смотрел Нягу на всех, кто умел топить все жизненные невзгоды в попойках, смехе и шумных песнях. Он видел много заурядных, инертных людей, которые во время пирушек как бы просыпались, становились живыми, умными, словно поэзия пьянства гальванизировала их.

На Клапса Нягу смотрел с некоторой завистью, поскольку сам не мог так радоваться жизни, как он.

Подобно актеру с героическим амплуа, Клапс придавал особую торжественность своим словам и жестам, а пирушке величественность, далекую от разгула и разврата. Таковы же были и его воззрения, которые он страстно защищал:

«Не смешивайте пир с пьянством».

«Англичанин напивается, румын веселится».