Европолис - [46]

— Но любовь, которая связывает супружескую чету, клеточку семьи… — попытался прервать Минку.

— Ха-ха-ха! — Барбэ Рошие разразился горьким смехом. — Вы хотите сказать о трагикомедии брака? Простое сожительство, которое устанавливается в силу социальной необходимости… Все известно… Могила любви… Подпорка, которой мораль и религия поддерживают обветшавшее социальное здание, чтобы оно не развалилось.

* * *

Нягу сидел возле окна, выходящего на море. Отсутствующим взглядом смотрел он куда-то вдаль и молчал. Он был взволнован и чувствовал, что ему есть что сказать. Неотразимые аргументы, обрывки фраз все время готовы были сорваться у него с языка и, как стрелы, пронзить Барбэ Рошие, этого отвратительного циника, который осквернял чувство любви, источник счастья, святой идеал… Но он никак не мог решиться вступить в разговор.

Нягу нервно вскочил со стула и стал ходить по комнате грузными, большими шагами. Он убеждал себя, что обо всем нужно судить холодно и методично, чтобы найти путь к примирению идеала и действительности.

Наивная и сконфуженная Эвантия затаилась в углу и, опустив глаза в книгу, делала вид, что читает. Она все впитывала и болезненно воспринимала. Впервые она слышала подобные жестокие научные теории, которые рассеивали сны ее первой молодости.

Патриарх, глядя на старинные стенные часы, прекратил этот спор своей любимой фразой, которую он всегда произносил, когда речь заходила о неразрешимых проблемах. Даже не пытаясь закончить начатую фразу, он забубнил себе в бороду.

— Что ж… la vie… c’est la vie…

Было уже поздно, когда гости спустились по лестнице и вышли из больницы.

На улице было темно. Холодная сырость пронизывала до костей. Девушка дрожала. Нягу укутал ее своим плащом. Они шагали рядом в гнетущей тишине. Возможно, их волновали одни и те же мысли, поскольку оба чувствовали в душе болезненную пустоту.

Море протяжно вздыхало, обмывая подножье старого мола.

Звезды испуганно мерцали, словно боясь потухнуть от порывов сырого ветра, дующего с моря.

В конце пустынной аллеи, под дрожащими тополями, которые оголила осень, они расстались.

Дальше Эвантия пошла одна. Сердце у нее замирало от страха, ее терзала какая-то неведомая боль. Нягу, поцеловав ее озябшую, ледяную руку, остался стоять на месте. На душе у него было неспокойно от горьких мыслей и смутного чувства какого-то тайного сожаления.

Сомнения болезненно, словно шипы, впивались в его сердце.

ГЛАВА IX

— Ты не пойдешь с нами в город, мальчик? — спросил доктор, спускаясь по трапу.

— Нет. Мне нужно кое-что написать, — вполголоса ответил смущенный Нягу.

— Имей в виду, дитя мое, симптомы весьма тревожные. Болезнь прогрессирует. Ты уже начал нас избегать, ищешь уединения. Все это плохие признаки. Я слежу за развитием твоей болезни. Знай, что я наблюдаю за тобой, как за подопытной морской свинкой.

Доктор на мгновенье приостановился на трапе и погрозил Нягу пальцем, словно ребенку.

Оставшись один, Нягу стал нервно расхаживать по палубе, с нетерпением поглядывая на лодку, которая оставляла за собой блестящий след на черном зеркале Дуная.

Горькое чувство, похожее на стыд, заставляло его скрывать душевное волнение, которое мучило его.

Он боялся выдать себя.

Даже самому лучшему другу он не смог бы открыться.

Когда лодка исчезла, его охватило странное чувство, подобное ребяческой радости: он остался один, избавившись от пристального внимания стольких глаз, которые всюду подстерегали его.

С какой-то жадностью он смотрел на блестящую черную гладь. Ему хотелось прыгнуть за борт и, размахивая руками и ногами, вплавь или по воздуху достичь противоположного берега Дуная.

Нягу едва сдерживал себя. Наклонившись к освещенному квадрату открытого окна, он попросил дежурного офицера, который заполнял бортовой журнал:

— Нику, могу я взять «Малышку», чтобы прогуляться до маяка?

— Почему тебе не подождать дежурной шлюпки? Она сейчас вернется.

— Нет, я хочу сам поработать веслами, размяться немного… Такая чудная ночь.

«Малышка» (так называли самую маленькую шлюпку на бриге) была привязана к трапу. Одним прыжком Нягу оказался в лодке.

Он вставил весла в уключины, расстегнул китель и, напрягши несколько раз мускулистые руки, оказался на середине реки. Здесь он поплыл вниз по течению, избегая освещенных мест.

Луна еще не взошла. Звезды отражались на поверхности воды, словно мерцающие лампады. Шлюпка скользила легко, пересекая светлые полосы, падавшие на воду от фонарей, выстроившихся вдоль обеих берегов. По набережной гулял народ, дыша вечерним прохладным воздухом.

Расплывчатые силуэты все время перемешивались, словно это был театр теней. Нягу видел все, а сам был невидим. Он плыл, словно привидение, довольный тем, что никто не может его узнать.

Остановился он только в самом устье реки.

Привязав шлюпку у подножия зеленого маяка, он медленно поднялся на мол.

Никого.

«Придет или не придет? Что, если не придет?»

Нервно расхаживая по молу, Нягу курил, испытывая болезненную тревогу ожидания. Он предчувствовал, что в его жизни должно произойти что-то решительное.

Нягу напрягал зрение. То он щурил глаза, то широко раскрывал их, пытаясь пронизать взглядом потемки.