Европолис - [19]

Опять образовались два лагеря.

— Это «Табор»! — кричали одни, простирая руки к морю.

— Нет, не «Табор»! — отвечали другие, сжимая кулаки и готовясь пустить их в ход.

Уже заключались пари, какой же идет пароход, когда Барба Спиро, приложив ладонь к глазам, громко крикнул, вынеся окончательный приговор:

— Румынское торговое судно типа «Констанца». У пароходов РУМО[13] такие же белые трубы, как и у Фрессинета.

Только тогда, когда пароход вошел в устье Дуная, все согласились, что на трехцветном флаге, трепыхавшемся на ветру, желтая румынская полоса, а не белая французская, которой все ожидали.

Всеобщее недовольство овладело толпой. Кое-кто сошел с дебаркадера. Толпа рассеялась по набережной. Проклятия посыпались на голову бедного агента компании «Фрессинет»:

— Почему контора объявляет о прибытии парохода, когда она не знает, прибудет ли он?

Уже поздно, к вечеру, прибыл и долгожданный «Табор». Люди опять повалили на дебаркадер. Пограничники наскоро организовали сильный заслон и выдержали осаду толпы.

Три длинных гудка пароходной сирены потрясли воздух. С носа прямо на середину Дуная упал якорь, увлекая за собой со страшным грохотом цепь. И огромный красавец «Табор» стал разворачиваться к берегу, черному от толпы.

Поскольку груза было мало, пароход так высоко поднимался над водой, что зрителям, стоявшим на берегу, приходилось запрокидывать головы, чтобы взглянуть вверх и увидеть физиономии пассажиров, теснившихся на палубе.

Но кто из них долгожданный американец, этого никто не мог угадать. При скудном вечернем свете пассажиры переходили от одного борта к другому.

Какой-то парнишка, стоявший в толпе на берегу, завопил во весь голос, указывая пальцем:

— Поглядите наверх, там на пароходе арапка!

Все взгляды устремились в одну точку.

— Негритянка, негритянка, — послышались голоса, и множество рук потянулось вверх, указывая на пароход.

Возле трапа, опираясь на поручни, виднелась изящная фигурка, вознесенная, как статуя, на высоту пароходной палубы. Коричневое лицо представляло яркий контраст с белой одеждой, окутывавшей ее с головы до ног. Вместо шляпы на голове у нее был какой-то странный тюрбан, завязанный так, что концы его выдавались вперед наподобие рожек. За спиной от легкого ветерка развевалась вуаль из серебристого муслина.

Толпа не сводила глаз с необычного и неведомого существа, которое внимательно смотрело вниз на человеческий муравейник, беспокойно кишевший на берегу.

Швартовка происходила медленно: мешал западный ветер.

— Слишком далеко бросили якорь, надо дать задний ход, — советовали одни.

— Слишком близко бросили якорь, нужно податься чуть-чуть вперед, чтобы корма приблизилась к берегу, — возражали другие. — И каждый чувствовал себя обязанным громко обсуждать все маневры лоцмана.

Раздавались громкие критические замечания, возникали жаркие споры, ведь греки прирожденные моряки, и каждый из них, помимо основной профессии, непременно является капитаном… корабля, катера или простой лодчонки.

Портовый врач с суровым видом поднялся на борт. Через несколько минут он появился у трапа с медицинским заключением в руках. Громко и торжественно он произнес сакраментальные слова, которые толпа ожидала, затаив дыхание:

— Все в порядке!

Первым бросился на пароход Ахилл Ксидиас — это было его право как старшего грузчика почтовых судов. У трапа с двумя туго набитыми чемоданами стоял слегка растерявшийся старичок небольшого роста. Ахилл набросился на него. Он вырвал у него чемоданы и, не выпуская их из рук, начал обнимать растерявшегося старика, тиская его в своих железных объятиях.

— Никола! Эх! Николаки! Ты! Не узнаешь, что ль? Да я же Ахилл! Твой двоюродный… — приговаривал он, чмокая его в обе щеки толстыми вывороченными губами.

Только оттертый другими родственниками, нахлынувшими на палубу, Ахилл оторвался от своего двоюродного брата Николы Марулиса.

Объятьям и поцелуям не было конца. «Николаки! Николаки!» — все время слышалось среди всхлипываний и восклицаний. Стамати, вытирая слезы, глубоко вздыхал. Олимпия причитала и заливалась слезами, как на похоронах. После родственников пошли друзья и все любопытные, которым удалось прорвать кордон. Все толкались, чтобы пощупать американца или хотя бы взглянуть на него поближе.

Совершенно сбитый с толку старик с влажными глазами никого не узнавал из окружавших его людей, задыхаясь в страшной толчее. Его подхватили на руки и так снесли на дебаркадер. Только тут он на мгновенье пришел в себя и стал растерянно оглядываться вокруг, словно что-то забыл на пароходе. Губы у него дрожали, и он все повторял никому непонятные слова.

— Багаж ищет, — подсказал кто-то из толпы.

— Здесь он, здесь! Пусть не беспокоится! — раздался глубокий надтреснутый бас, и с парохода спустился Ахилл Ксидиас, нагруженный чемоданами. За его спиной на трапе вдруг появилась стройная фигурка смуглянки, которую все видели на палубе, когда причаливал пароход.

— Эвантия! Эвантия! — оживившись, воскликнул старик и произнес еще несколько слов на непонятном языке. — Это моя дочь, — добавил он смущенно на ломаном греческом языке.

На миг воцарилось молчание. Удивленные взгляды устремились к пароходу.