Европолис - [17]

Погрузившись в огромное кресло, которое можно было поднимать и опускать, и приняв почти горизонтальное положение, профессор попытался своими близорукими глазами рассмотреть в зеркале профиль парикмахера. Лицо оливкового цвета, нос в форме ятагана, грива черных, блестящих волос и огромные усы — гордость героя-повстанца… Все движения Нику были изящны. Передвигался он легко и только на цыпочках. Держался с достоинством в своей белой пикейной куртке и широких зеленоватых, цвета утиного яйца, брюках.

Полицмейстер, закурив вторую сигару, с удивлением разглядывал сплошные зеркальные стены.

— А ты полностью обновил парикмахерскую.

Нику Политик гордо промолчал.

— Современно, красиво. Но что толку, ведь прежней жизни как не бывало. А ведь у тебя было нечто вроде политического клуба. Спорили до хрипоты, читали газеты, пили кофе. А теперь…

— Пардон! Здесь парикмахерская, а не кофейня, — сурово и резко ответил хозяин.

— Полагаю, — продолжал полицмейстер, усмехнувшись, — что семейная ссора из-за американца не принесла ничего хорошего ни Стамати, ни тебе.

Вспыльчивый Нику Политик взорвался:

— Разве я в этом виноват? Какое он имеет право узурпировать брата моей жены?

Нику был вне себя. Он гордо откинул голову и, словно бросая кому-то вызов, посмотрел сверху вниз. Глаза его налились кровью, брови сошлись у переносицы.

— Мы еще посмотрим, кто кого. Я этого так не оставлю, пусть по уши влезу в долги… Мы что, из глиняной плошки хлебаем?.. Ишь как торопится, тьфу, старый шут!

Профессор замер в кресле. С салфеткой на шее и намыленными щеками, он следил в зеркале, как металась бритва в беспорядочно двигавшихся руках Нику.

«До чего разошелся, — думал он. — И какого черта понадобилось этому полицейскому затевать с ним разговор, когда он только что намеревался брить мне шею?»

Профессор сидел как на иголках, но не решался встать с кресла.

Вдруг из глубины помещения послышался протяжный вздох и занавеска, сделанная на восточный манер из нитей цветного бисера, заколыхалась.

Брови у Нику Политика сразу же расправились.

Мгновенно утихомирившись, он тихо прошептал:

— Это моя жена, Олимпия. Она очень нервная… Сегодня ночью у нее был приступ астмы… Это все от сердца… — И не успел он закончить фразы, как в дверях показалась сама Олимпия.

Брюнетка с голубыми глазами, весьма полная, она была одета в розовый капот с большим вырезом. Она слегка пришепетывала и прерывала свою жалобную речь долгими вздохами.

— Разве это справедливо, господин полицмейстер? Бедный мой брат Никола… старый вдовец с ребенком на руках… Кто же позаботится о нем, как не я, его родная сестра? Как это можно допустить, чтобы он попал в чужие руки?.. О-хо-хо! Пенелопа, моя свояченица, эта змея, водит за нос дурака Стамати…

Всхлипывая и заикаясь, она принялась подробно рассказывать, как двадцать лет они жили душа в душу, а теперь оказались на ножах.

* * *

Более двадцати лет прожили свояки в полном согласии. И надо же было прийти этому письму из Америки, чтобы сразу же между двумя семьями возникла вражда.

Началась глухая борьба между кофейней и парикмахерской. Все отношения были прерваны. Напряжение возрастало с каждым днем.

У кого должен поселиться американец? Какое из двух семейств имело больше прав на то, чтобы приютить его?

С одной стороны был брат, с другой — сестра. Ни одна из сторон не желала уступить.

Обе стороны действовали лихорадочно, обе готовились к встрече американца.

Нику Политик полностью обновил парикмахерскую.

Родственники и друзья как с той, так и с другой стороны тесно сплотились вокруг двух семейств, образовав две враждебные партии.

Борьба все разгоралась, нарушив мир и согласие в греческой колонии. Консул, пустив в ход всю дипломатию, старался примирить их. Но его попытки были безуспешны. Смертельная ненависть расколола греческую колонию пополам. Вражда между двумя лагерями все возрастала.

И до чего все это могло дойти?

* * *

Уже довольно много времени прошло после получения первого письма.

Как-то после полудня, когда стояла удушающая жара и Стамати как обычно сидел и мечтал, подперев голову рукой, перед кофейней остановился Петраки Хулуб. Он не бросил небрежно письма, как это обычно делал. Слегка улыбаясь, почтальон наклонился и таинственно прошептал:

— Пришло!.. Я вам принес его! Это от вашего брата из Америки.

Стамати вздрогнул. Дрожащими пальцами он достал из кармана жилета несколько лей и быстро сунул в руку почтальону.

Единым духом прочитал Стамати письмо. Никола уведомлял, что распродает все имущество. Продает дом и кофейную плантацию. Месяца через два с божьей помощью он рассчитывает вместе с дочкой быть в Марселе, а оттуда на французском пароходе доберется до Сулины.

Это известие мгновенно распространилось по всему порту. Значит, совершенно точно: Никола Марулис возвращается из Америки.

Кофейня Стамати была битком набита народом и днем и ночью. Полиция с некоторых пор стала необычайно снисходительной и разрешала вопреки установленному порядку не закрывать заведения до самого утра.

Начальник полиции, обычно весьма педантичный в исполнении служебных обязанностей, нашел на сей раз спасительную формулу, которой при необходимости можно было прикрыться: для кофейни Стамати можно сделать исключение, поскольку она находится прямо против дебаркадера, а пассажирам негде ожидать почтового парохода, отходящего ночным рейсом.