Европейское воспитание - [51]

— Махорка божится, что видел его на железнодорожных путях, в том самом месте, где Кублай дал свой последний бой, — сообщил им Громада. — А потом он видел его в часовне Святого Франциска перед алтарем — там, где убили отца Бурака. И слышите: он был в мундире польского генерала — и это среди бела дня!

Добранский улыбнулся.

— Не знаю, видел ли его Махорка на самом деле или же он по обыкновению врет, — сказал он. — Но я знаю, что он здесь, среди нас, в этом я уверен.

Янек обнимал Зосю. Они сидели у костра, накрывшись овчиной, доставшейся им от Тадека Хмуры. Он посмотрел на студента с некоторой иронией: Янек уже начинал понимать, кто их легендарный командир. И теперь он знал, где тот прячется.

— Я сам видел его, — спокойно заявил он.

Громада застыл с разинутым ртом.

— Что? Где? Где ты его видел?

— Здесь. Я видел его здесь. Мало того, вижу его сейчас. Он сидит рядом с тобой.

Громада нахмурил густые брови.

— Слишком ты молод еще, чтобы подтрунивать над стариками, — пробурчал он.

Но Добранский был поражен. Он посмотрел на Янека долгим взглядом, затем наклонился, обнял его за плечи и молча, с любовью потрепал по спине.

Пережить зиму маленькому партизанскому отряду помогли чудом захваченные сто килограммов картошки. В тот вечер братья Зборовские спустились в землянку, как обычно, с пустыми руками.

— В Пясках убили пана Ромуальда, — сообщили они. — Сегодня утром в деревню прибыл карательный отряд.

— И это лишь цветочки! — проворчал Крыленко.

— Похоже, кого-то выдал Сопля. Немцы обещали сто килограммов картошки в виде вознаграждения…

Утром в округе бушевала метель, и вечером на улицах Пясок снег доходил до колен: немецкие гусеничные транспортеры были похожи на огромных, беспомощных, упавших на спину шмелей, а танк гауптмана Штольца, командира отряда, увяз посреди площади перед мэрией и не мог сдвинуться с места. Штольц вылез из танка — монокль у него в глазу напоминал льдинку, — выругался и дошел до дома пешком. Затем провел несколько бесед с наиболее известными жителями деревни. Но, несмотря на угрозы и брань, которыми эти беседы сопровождались, лица селян оставались такими же пустыми и ничего не выражающими, как заснеженная по man's land[83], где герр гауптман Штольц только что оставил свой танк. И только краткая беседа со столяром Соплей оказалась по-настоящему полезной. Сопля сразу же произвел на Штольца благоприятное впечатление: в отличие от лиц его предшественников, его лицо вовсе не было лишенным выражения: оно было усталым, покорным и бледным.

— Мерзкая погода, — для начала грозно сказал Штольц.

Сопля тотчас же рассыпался в извинениях. С дрожащим подбородком заверил он герра гауптмана, что, хоть метель и совпала с прибытием немецкой колонны, в этом не было никакого злого умысла и что, во всяком случае, он, Сопля, тут ни при чем. Он, Сопля, слишком уж обеспокоен судьбой своих детей и жены, которые вот уже двое суток ничего не ели, и ему недосуг чинить препятствия на пути герра гауптмана. Штольц счел такое начало многообещающим, разразился гневом, сказал о дерзости, диверсии и провокации, и, в конце концов, сам не зная, почему, несчастный Сопля пообещал заставить солнце светить, запретить снегу падать и, в порыве рвения, даже предложил лично остановить ветер и выдать его герру гауптману связанным по рукам и ногам. Будучи классным стратегом, Штольц быстро воспользовался этим первоначальным успехом, и полчаса спустя два немецких солдата отнесли в дом Сопли мешок со ста килограммами картошки. В восемь часов, когда на улице затвердел снег, из темноты вышел немецкий патруль. Солдаты шагали в ногу. Снег скрипел у них под сапогами, и Сопля, бежавший впереди, прижимаясь к стенам домов, и не успевший даже попробовать картошки, которую сейчас отрабатывал, с удивлением обнаружил, что точно такой же звук издают жующие челюсти. Он думал только об одном: поскорее закончить работу, вернуться домой и съесть целую тарелку дымящейся картошки. «Кубус на меня не обидится, — рассуждал он с абсолютной уверенностью, порожденной голодом. — Он верный и умный друг. Он меня поймет». Патруль возглавлял капрал Клепке из Ганновера. «В такую погоду и носа на улицу не высунешь, не говоря уже о том, чтобы дезертировать», — думал этот вояка с невыразимой досадой, отчасти вызванной тем фактом, что он воевал уже целый год и ни разу не был в увольнении.

— Здесь, — сообщил Сопля сдавленным голосом.

Клепке поднял фонарик; вверху над витриной висела дощечка с надписью: «И. Петрушкевич, Paczki, ciastka, woda-sodowa».[84]

— Ну? — спросил Клепке. — Чего же ты ждешь?

Почерневшее, осунувшееся от голода и тревоги лицо Сопли сморщилось, как картошка:

— Будить его вот так… Из-за пустяков…

— Не из-за пустяков, — рассудительно заметил капрал, — а для того, чтобы пустить ему пулю в лоб.

Он подошел к двери и постучал. Они подождали немного, затем сонный голос спросил:

— Кто там?

— Свои! — жалобно ответил Сопля. — Открой, Кубус!

Дверь широко отворилась. Солдаты вошли внутрь, Сопля просеменил за ними. Петрушкевич был в ночной рубашке, надетой поверх брюк с волочащимися по полу подтяжками. У него было пухлое, грустное лицо.