Европейские поэты Возрождения - [32]

Спокойным наслаждаются житьем.

Завись удел счастливый от почета

Или богатства, о другом мечтать

И мне б, конечно, не было расчета.

Но те же папы и другая знать,

Земные боги, не живут беспечно,

И трудно их счастливыми назвать.

Будь я богат, как турок, бесконечно,

Подобно папе будь в большой чести,

Подняться выше я мечтал бы вечно,

И должен был бы козни я плести,

О том лишь предаваясь упованьям,

Как больше, чем имею, обрести.

Но если ты владеешь достояньем

Достаточным, чтобы безбедно жить,

Сумей презренным дать отпор желаньям.

Коль в доме есть, чем голод утолить,

И есть очаг и кров, чтобы от хлада

И зноя летнего тебя укрыть;

Когда тебе пешком идти не надо,

Меняя город, и в душе твоей

Со счастьем нет и признака разлада,

Хоть половину головы обрей,

Хоть всю,[75] — что толку! Больше, чем вмещает

В себе сосуд, в него попробуй влей.

Да и о чести помнить подобает,

Не забывая ни на миг о том,

Что честь нередко в спесь перерастает.

Кто честью не поступится ни в чем,

Того и враг не опорочит злейший,

Что только прослывет клеветником.

Будь ты преосвященство иль светлейший,

Тебя я честным не сочту, пока

В твоей душе не разберусь, милейший.

Что радости тебе носить шелка

И видеть всех от мала до велика

Без шапок, если вслед исподтишка

Несется шепот: «Вот он, погляди-ка,

Продавший галлу Зевсовы врата,[76]

Что поручил ему его владыка»?

Наряды раскупают неспроста:

Тем самым люди показать стремятся,

Что им одетый бедно не чета,

Однако лучше скромно одеваться

И честным быть, чем в платье из парчи,

Запятнанном бесчестьем, красоваться.

Должно быть, Бомба скажет: «Помолчи,

Была б к наживе краткая дорога —

Хоть грабь людей в лесу, хоть банк мечи.

Всегда богатству было чести много,

И мне плевать, когда меня хулят, —

Хулят и отрицают даже бога».

Минутку, Бомба: для меня стократ

Хулители Христа страшнее сброда,

Которым он безжалостно распят.

Хула тебе — хула иного рода:

Не выбрался бы ты из нищеты,

Когда бы не крапленая колода.

Не затыкай же честным людям рты!

Немногие на свете знают плечи

Парчи и шелка столько и тафты.

О тайне гнусных дел твоих и речи

Не может быть, и дабы каждый мог

Увидеть их, зажги поярче свечи.

И тот, кто мудр, и тот, кто недалек,

Понять желают, как свои палаты

Построил ты за столь короткий срок,

Что и снаружи и внутри богаты;

Но должен быть бесстрашным правдолюб,

Тогда как смелым не был никогда ты.

Не видеть, главное, хулящих губ,

А шепот за спиною стерпит Борна,

Что он родного брата душегуб.

Изгнание перенеся покорно,

Благословляет нынче он судьбу,

А поношенья, мол, — от злости черной.

Другой себя к позорному столбу

Поставил сам, решив, что не хватало

Лишь митры на его безмозглом лбу.[77]

В злокознии он преуспел немало,

И титул уважаемый его

Смердил настолько с самого начала,

Что не представить хуже ничего.

Неистовый Роланд Отрывки [78]

Конь Мадрикарда мчался напролом

Сквозь заросли, и сколько сарацина

Роланд ни ищет в сумраке лесном,

Того и след простыл. Кругом пустынно.

Два дня не расстается граф с седлом,

И вот пред ним волшебная картина:

Блестит ручей под сенью древних крон,

И сочный луг цветами испещрен.

В полдневный зной бесчувственное стадо

Сюда прохлада и вода влекут.

Поляна эта — путнику награда:

Где отдохнуть ему, когда не тут?

Но чем расстроен витязь? О, досада

Нежданная! О, горестный приют!

Боюсь, что слов в природе слишком мало,

Чтоб описать подробности привала.

Он видит, что едва ль не каждый ствол

Вокруг изрезан вензелем, в котором

Он не узнать бы руку предпочел

Красавицы китайской. Он с укором

Глядит на письмена. Рассказ привел

Туда Роланда, где она с Медором

Нередко в те уединялась дни,

Что провели у пастыря они.

На сто ладов Медор и Анджелика

Сплелись, куда глаза ни повернуть,

И что ни вензель — новая улика

И новый гвоздь, Амуром вбитый в грудь.

Несчастный рыцарь бродит взглядом дико,

Вотще себя надеясь обмануть,

Что просто совпаденье знаки эти:

Ну разве мало Анджелик на свете?

А почерк? «Но, по здравому суду,

Быть может, — молвит он, — она хотела

Схитрить и, выводя «Медор», в виду

Меня под этим именем имела.

А я, глупец!..» Так, на свою беду,

Безумец утешает неумело

Себя, и правда, вопреки всему,

Еще неправдой кажется ему.

Но чем он больше жаждет отрешиться

От подозрений, тем они сильней.

Так, если в сети угождает птица

Или на ветку, где размазан клей,

Чем больше машет крыльями певица

И лапками сучит, тем хуже ей.

Покорный неизбежному закону,

Роланд влачится дальше вниз по склону.

Разросся плющ и дикий виноград

У входа в грот, где от лучей палящих

Скрывались те, чьи имена глядят

С неровных стен пещеры на входящих.

Здесь больше вензелей во много крат,

Чем на стволах, следы ножа хранящих,

И там, где нож порой не преуспел,

То уголь надпись начертал, то мел.

Увы, Роланд последние сомненья

Внизу отбросит, строки увидав,

Дописанные словно в то мгновенье,

Как спешился у грота бедный граф.

Испытанные в гроте наслажденья

В стихах — должно быть, звучных — описав,

Медор на камне вывел их при входе.

Вот их значенье в нашем переводе:

«Зеленая трава, прозрачный ток,

Тенистый грот в прохладной толще склона —

Уединенья и любви чертог,

Где часто дочь нагую Галафрона

Ласкал Медор![79] Что может он в залог

Блаженства, кроме низкого поклона,

Оставить вам? Отныне что ни час