Европейские поэты Возрождения - [31]

Мол, рассмешил, мол, тут причиной дама,

А вовсе не любимые края.

Тебе на это я отвечу прямо:

Умолкни, ибо правда мне мила

И ложь не стану защищать упрямо.

Какая бы причина ни была,

Мне здесь прекрасно, но другим соваться

Я не советую в мои дела.

Иные мнят, что стоило податься

Мне в Рим[64] — и я снискал бы благодать

И мог бы на судьбу не обижаться,

Тем паче папу другом называть

Задолго до счастливого избранья

Имел я честь. И в дни, когда мечтать

Не мог о возвращенье из изгнанья

Ни он, ни брат его, как он беглец,

Чье при дворе фельтрийском пребыванье

Украсили «Придворного» творец[65]

И Бембо, верный культу Аполлона;

И в дни, когда вернулось наконец

Семейство Медичи в родное лоно

Флоренции, и, распростясь с Дворцом,

Бежало знамя от руки закона;

Вплоть до того, как в Риме стал он Львом

Благодаря разборчивым прелатам,

Я видел друга искреннего в нем.

Он повторял не раз, уже легатом, —

Мол, как на брата на меня смотри,

Ведь я тебя давно считаю братом.

Поэтому с иным поговори —

Я шапку черную прошляпил в Риме,

Подбитую зеленым изнутри.

Поспорю с утвержденьями такими

Примером, ты ж не сетуй: что трудней —

Читать стихи иль изъясняться ими?

Во время оно засуха на всей

Земле случилась: снова Феб, казалось,

Доверил Фаэтону лошадей.

Колодцы пересохли, не осталось

Воды в потоках, бурных испокон,

И по мостам ходить смешным считалось.

В ту пору пастырь жил, обременен

Отарами, — теперь смотрел с тоскою

На прежнее свое богатство он.

Пещеры помня с ключевой водою,

Напрасно он заглядывал туда.

И к Небу обратился он с мольбою,

И свыше озарение тогда

Про некий дол беднягу посетило,

Где воду он отыщет без труда.

С женой, с детьми, со всем, что их кормило,

Пастух — туда, и не успел копнуть,

Как влага под лопатой проступила.

Лишь небольшой сосуд, чтоб зачерпнуть,

Был у него, но он нашел решенье:

«Я первым пью, никто не обессудь.

За мной жене и детям послабленье

По праву будет. Слава богу, тут

Желанной влаги хватит всем. Терпенье.

За ними — те, кто наибольший труд,

Подобно мне, вложил в рытье колодца.

Так друг за другом все у нас попьют.

А после всех скотина пусть напьется,

Однако так же, как для вас, черед

Установить и для нее придется».

В таком порядке очередь идет,

Но, видя впереди толпу густую,

Всяк про свои заслуги нагло врет.

И тут газель, что помнила былую

Хозяйскую любовь, кричит, стеня

От жажды и обиды: «Протестую!

Я пастуху, конечно, не родня

И на труды его смотрела вчуже,

И проку мало было от меня,

Но неужели я настолько хуже

Других! И неужели наконец

Не мог и для меня найти он лужи!»

Способен удивляться лишь глупец

Тому, что Нери, Лотти, Баччи, Ванни[66]

Меня не предпочел святой отец.

Итак, вперед, достойны первой дани,

Пьют близкие, за ними — те, кому

Престолом он обязан в Ватикане.

Потом уж те идут по одному,

Кто помогал, повергнув Содерино[67],

Вернуться во Флоренцию ему.

Один твердит: «Я с Пьетро[68] в Казентино[69]

Готовил на республику поход».

«Я в долг ему давал», — кричит Брандино[70].

Еще один: «Я брата целый год

Кормил,[71] и только с помощью моею

Он снова на коне. Иль то не в счет?»

Покуда все напьются, не имею

Желанья ни малейшего гадать,

Успею сам попить иль не успею.

Спокойнее доказанным считать,

Что своего избранника сначала

Должна Фортуна в Лете искупать.

Пожалуй, так она и поступала,

Но в данном случае, скорей всего,

Привычке старой следовать не стала.

Поверь словам кузена своего:

К его святой стопе припав губами,

Нашел я в полной памяти его.

Ко мне склонившись, он двумя руками

Пожал мне руку и обеих щек

Коснулся благосклонными устами.

Он с буллою любезно мне помог,

Но я недаром с Биббиеной дружен,[72]

Что увеличил вдвое мой должок.

Средь ночи, в дождь, надеждами нагружен,

Заляпан грязью с головы до пят,

К «Барану» потащился я[73] на ужин.

Допустим, папа, дар беря назад,

Не причиняет никому урона —

Мол, семена взойдут, и я богат;

Допустим, столько символов законной

Он даст мне власти, сколько с потолка

На папских мессах не видал Иона;[74]

Допустим, щедрая его рука

В карман мне злато сыплет, не жалея,

И в рот и в чрево — аж трещат бока…

Но неужели в этом панацея?

Ужель возможно методом таким

Унять во мне алкающего змея?

Будь я стяжанья жаждой одержим,

Дорогой бы направился прямою

В Китай, на Нил, в Марокко, но не в Рим.

Затем, чтоб стать над слугами слугою

Иль чуть пониже сан иметь, когда

Все больше жажда властвует тобою, —

Какая мне карабкаться нужда

По лестнице крутой? Она едва ли

Заслуживает столького труда.

Когда-то люди на земле не знали

Теперешней коварности людской, —

Таков был мир давным-давно, в начале.

В ту пору жил под некою горой,

Граничившей вершиной с небесами,

Народ — не знаю в точности какой;

И видя то безрогой, то с рогами,

То полной, то ущербною луну,

Что круг вершит естественный над нами,

И веря, что взойдя на крутизну,

Скорей поймешь, чем глядя из долины,

Зачем луне менять величину,

Едой мешки наполнив и корзины,

И стар и млад приблизиться решил

К луне, сперва добравшись до вершины.

Но долгий в гору путь напрасен был,

И люди, убедившись в том на деле,

Наверх поднявшись, падали без сил,

А те, что снизу, поотстав, глядели,

Пускались следом чуть ли ни бегом,

Решив, что их сородичи у цели.

Гора была Фортуны колесом,

Где сверху, как досель считает кто-то,