Европейцы - [3]

— Не забудь нарисовать побольше снега, — сказала его сестра. — Bonté divine,^[4] ну и климат!

— Я оставлю все белым, а черным нарисую крошечные человеческие фигурки, — ответил молодой человек, смеясь. — И назову… как там это у Китса?^{3} «Первенец мая…»

— Не помню, чтобы мама говорила мне о чем-нибудь подобном.

— Мама никогда не говорила тебе ни о чем неприятном. И потом, не каждый же день здесь бывает подобное. Вот увидишь, завтра будет прекрасная погода.

— Qu'en savez-vous?^[5] Меня здесь завтра не будет. Я уеду.

— Куда?

— Куда угодно, только подальше отсюда. Вернусь в Зильберштадт.^{4} Напишу кронпринцу.

Карандаш замер в воздухе, молодой человек, полуобернувшись, посмотрел на сестру.

— Моя дорогая Евгения, — проговорил он негромко, — так ли уж сладко тебе было во время морского путешествия?

Евгения поднялась, она все еще держала в руке рисунок, который вручил ей брат. Это был смелый выразительный набросок, изображавший горсточку несчастных на палубе: сбившись вместе, они цепляются друг за друга, а судно уже так страшно накренилось, что вот-вот опрокинется в провал меж морских валов. Рисунок был очень талантлив, полон какой-то трагикомической силы. Евгения взглянула на него и состроила кислую гримаску.

— Зачем ты рисуешь такие кошмарные вещи? — спросила она. — С каким удовольствием я бросила бы его в огонь!

Она отшвырнула листок. Брат спокойно следил за его полетом. Убедившись, что листок благополучно опустился на пол, он не стал его поднимать. Евгения подошла к окну, сжимая руками талию.

— Почему ты не бранишь, не упрекаешь меня? — спросила она. — Мне было бы легче. Почему ты не говоришь, что ненавидишь меня за то, что я тебя сюда притащила?

— Потому что ты мне не поверишь. Я обожаю тебя, моя дорогая сестра, счастлив, что я здесь, и полон самых радужных надежд.

— Не понимаю, какое безумие овладело тогда мной. Я просто потеряла голову, — добавила она.

Молодой человек продолжал рисовать.

— Это, несомненно, чрезвычайно любопытная, чрезвычайно интересная страна. И раз уж мы оказались здесь, я намерен этим насладиться.

Его собеседница отошла от него в нетерпении, но вскоре приблизилась снова.

— Бодрый дух, конечно, прекрасное свойство, — сказала она, — но нельзя же впадать в крайность; и потом, я не вижу, какой тебе прок от этого твоего бодрого духа?

Молодой человек смотрел на нее, приподняв брови, улыбаясь, постукивая карандашом по кончику своего красивого носа.

— Он сделал меня счастливым.

— Только и всего; и ни капли более. Ты прожил жизнь, благодаря судьбу за такие мелкие дары, что она ни разу не удосужилась ради тебя затрудниться.

— По-моему, один раз она все же ради меня затруднилась — подарила мне восхитительную сестру.

— Когда ты станешь серьезным, Феликс? Ты забыл, что я тебя на несколько лет старше.

— Стало быть, восхитительную сестру в летах, — подхватил он, рассмеявшись. — Я полагал, что серьезность мы оставили в Европе.

— Хочу надеяться, что здесь ты ее наконец обретешь. Тебе ведь уже под тридцать, а ты всего лишь корреспондент какого-то иллюстрированного журнала, никому не ведомый художник без гроша за душой, богема.

— Никому не ведомый — что ж, согласен, если тебе так угодно, но не очень-то я богема, на этот счет ты заблуждаешься. И почему же без гроша за душой, когда в кармане у меня сто фунтов! И мне заказано еще пятьдесят рисунков, и я намерен написать портреты всех наших кузенов и кузин и всех их кузенов и кузин — по сто долларов с головы.

— Ты совсем не честолюбив, — проговорила Евгения.

— Зато про вас, моя дорогая баронесса, этого никак не скажешь, — ответил молодой человек.

Баронесса с минуту молчала, глядя в окно на видневшееся сквозь мутную пелену снега кладбище, на тряскую конку.

— Да, я честолюбива, — вымолвила она наконец, — и вот куда меня завело мое честолюбие — в это ужасное место!

Окинув взглядом комнату, где все было так грубо обнажено — занавески на кровати и на окнах отсутствовали, — и горестно вздохнув, она воскликнула: «Бедное оскандалившееся честолюбие!», после чего бросилась на стоявший тут же, у стола, диван, и прикрыла лицо руками.

Брат ее продолжал рисовать — быстро, уверенно; вскоре он подсел к сестре на диван и показал ей свой рисунок.

— Ты не считаешь, что для никому не ведомого художника это не так уж плохо? — спросил он. — Я шутя заработал еще пятьдесят франков.

Евгения взглянула на положенную ей на колени маленькую пастель.

— Да, это очень талантливо, — ответила она и почти без паузы спросила: — Как ты думаешь, и наши кузины это проделывают?

— Что именно?

— Карабкаются в эти штуки и выглядят при этом вот так.

Феликс ответил не сразу.

— Право, не знаю. Любопытно будет это выяснить.

— Наверное, когда люди богаты, они себе этого не позволяют, — заявила баронесса.

— А ты вполне уверена, что они богаты? — спросил как бы между прочим Феликс.

Баронесса медленно повернулась и в упор на него взглянула.

— Господи боже мой! — пробормотала она. — Ты и скажешь!

— Конечно, куда приятнее, если окажется, что они богаты, — продолжал Феликс.

— Неужели ты думаешь, я приехала бы сюда, если бы не знала, что они богаты?

Молодой человек ответил ясным сияющим взглядом на весьма грозный взгляд сестры.