Европейцы - [2]

Наконец она отошла от окна и прижала к глазам ладони.

— Ужасно! — воскликнула она. — Я ни за что здесь не останусь, ни за что. — Она опустилась в кресло у камина.

— Подожди немного, детка, — ласково откликнулся молодой человек, продолжая рисовать.

Дама выставила из-под платья ножку; ножка была миниатюрна, а на туфельке красовалась огромная розетка. Несколько секунд дама пристально изучала это украшение, потом перевела взгляд на пылавший в камине пласт каменного угля.

— Нет, ты видел что-нибудь более безобразное, чем этот огонь? — спросила она. — Видел ли ты что-нибудь более affreux,^[1] чем все вокруг?

Дама говорила по-английски идеально чисто, но то, как она вставила в свою речь французское словечко, показывало, что говорить по-французски ей не менее привычно, чем по-английски.

— По-моему, огонь очень красив, — сказал молодой человек, бросив взгляд в сторону камина. — Эти пляшущие поверх красных угольев синие язычки пламени чрезвычайно живописны. Чем-то это напоминает лабораторию алхимика.

— Слишком уж ты благодушен, мой милый, — заявила его собеседница.

Молодой человек отставил руку с рисунком и, склонив набок голову, медленно провел кончиком языка по нижней губе.

— Благодушен, не спорю, но не слишком.

— Нет, ты невозможен, ты меня раздражаешь, — проговорила, глядя на свою туфельку, дама.

Молодой человек что-то подправил в рисунке.

— Ты, видно, хочешь этим сказать, что раздражена?

— Да, тут ты угадал! — ответила его собеседница с горьким смешком. — Это самый мрачный день в моей жизни. Ты-то ведь в состоянии это понять.

— Подожди до завтра, — откликнулся молодой человек.

— Мы совершили страшную ошибку. Если сегодня в этом можно еще сомневаться, завтра никаких сомнений уже не останется. Ce sera clair, au moins!^[2]

Молодой человек некоторое время молчал и усердно трудился над рисунком. Наконец он проговорил:

— Ошибок вообще нет и не бывает.

— Вполне вероятно — для тех, кто недостаточно умен, чтобы их признать. Не замечать собственные ошибки — какое это было бы счастье, — продолжала, по-прежнему любуясь своей ножкой, дама.

— Моя дорогая сестра, — сказал, не отрываясь от рисунка, молодой человек, — раньше ты никогда не говорила мне, что я недостаточно умен.

— Что ж, по твоей собственной теории, я не вправе признать это ошибкой, — ответила весьма резонно его сестра.

Молодой человек рассмеялся звонко, от души.

— Тебя, во всяком случае, моя дорогая сестра, бог умом не обидел.

— Не скажи — иначе как бы я могла это предложить.

— Разве это предложила ты? — спросил ее брат.

Она повернула голову и изумленно на него посмотрела.

— Ты жаждешь приписать эту заслугу себе?

— Я готов взять на себя вину, если тебе так больше нравится, проговорил он, глядя на нее с улыбкой.

— Ах да, тебе ведь все равно, что одно, что другое, ты не станешь настаивать на своем, ты не собственник.

Молодой человек снова весело рассмеялся.

— Если ты хочешь этим сказать, что у меня нет собственности, ты, безусловно, права!

— Над бедностью не шутят, мой друг, это такой же дурной тон, как и похваляться ею.

— О какой бедности речь? Я только что закончил рисунок, который принесет мне пятьдесят франков.

— Voyons!^[3] — сказала дама и протянула руку.

Он добавил еще два-три штриха и вручил ей листок. Бросив взгляд на рисунок, она продолжала развивать свою мысль:

— Если какой-нибудь женщине вздумалось бы попросить тебя на ней жениться, ты ответил бы: «Конечно, дорогая, с радостью!» И ты женился бы на ней и был до смешного счастлив. А месяца три спустя сказал бы ей при случае: «Помнишь тот благословенный день, когда я умолил тебя стать моею?»

Он поднялся из-за стола, слегка расправил плечи и подошел к окну.

— Ты изобразила человека с чудесным характером, — сказал он.

— О да, у тебя чудесный характер. Я смотрю на него, как на наш капитал. Не будь я в этом убеждена, разве я рискнула бы привезти тебя в такую отвратительную страну?

— В такую уморительную, в такую восхитительную страну! — воскликнул молодой человек, сопровождая свои слова взрывом смеха.

— Это ты насчет тех женщин, которые рвутся в омнибус. Как ты думаешь, что их туда влечет?

— Думаю, там внутри сидит очень красивый мужчина.

— В каждом? Да им конца нет, их здесь сотни, а мужчины в этой стране вовсе, на мой взгляд, не красивы. Что же касается женщин, то с тех пор как я вышла из монастыря,^{2} я ни разу не видела их в таком множестве.

— Женщины здесь прехорошенькие, — заявил ее брат, — и вся эта штука очень забавна. Я должен ее зарисовать.

Он быстро подошел к столу и взял рисовальные принадлежности: планшет, листок бумаги и цветные карандаши для пастельной живописи. После чего, примостившись у окна и поглядывая то и дело на улицу, он принялся рисовать с той легкостью, которая говорит об изрядном умении. Все время, что он работал, лицо его сияло улыбкой. Сияло — поскольку другим словом не передать, каким оно зажглось одушевлением. Ему шел двадцать девятый год; он был невысок, изящен, хорошо сложен и, при бесспорном сходстве с сестрой, намного ее совершеннее. У него были светлые волосы и открытое насмешливо-умное лицо, которое отличали тонкая законченность черт, выражение учтивое и вместе с тем несерьезное, пылкий взор синих глаз и так смело изогнутые, так прекрасно вычерченные брови, что если бы дамы писали сонеты, воспевая отдельные черты своих возлюбленных, брови молодого человека, несомненно, послужили бы темой подобного стихотворного сочинения; его верхнюю губу украшали небольшие пушистые усы, которые словно бы взметнуло вверх дыханием постоянной улыбки. В лице его было что-то и доброжелательное, и привлекающее взоры. Но, как я уже сказал, оно совсем не было серьезным. В этом смысле лицо молодого человека являлось по-своему замечательным — совсем не серьезное, оно вместе с тем внушало глубочайшее доверие.