Европейцы - [11]

— Это принц… принц Зильберштадт-Шрекенштейн.

Феликс расхохотался, а мистер Брэнд смотрел на него, застыв на месте, между тем как за его спиной выросли в открытых дверях успевшие к этому времени войти в дом и все остальные.

Глава 3

В тот же вечер за обедом Феликс Янг докладывал баронессе Мюнстер о своих впечатлениях. Она видела, что он возвратился в наилучшем расположении духа. Однако обстоятельство это не являлось, по мнению баронессы, достаточным поводом для ликования. Она не слишком доверяла суждениям своего брата. Его способность видеть все в розовом свете была так неумеренна, что набрасывала тень на этот прелестный тон. Все же в отношении фактов ей казалось, на него можно было положиться, и потому она изъявила готовность его выслушать.

— Во всяком случае, тебе, как видно, не указали на дверь, — проговорила она. — Ты отсутствовал часов десять, не меньше.

— Указали на дверь! — воскликнул Феликс. — Да они встретили меня с распростертыми объятиями, велели закласть для меня упитанного тельца.^{8}

— Понимаю, ты хочешь этим сказать, что они — сонм ангелов.

— Ты угадала; они в буквальном смысле сонм ангелов.

— C'est bien vague,^[14] — заметила баронесса. — С кем их можно сравнить?

— Ни с кем. Они несравнимы, ты ничего подобного не видела.

— Премного тебе обязана, но, право же, и это не слишком определенно. Шутки в сторону, они были рады тебе?

— Они были в восторге. Это самый торжественный день моей жизни. Со мной никогда еще так не носились — никогда! Веришь ли, я чувствовал себя важной птицей. Моя дорогая сестра, — продолжал молодой человек, — nous n'avons qu'à nous tenir,^[15] и мы будем там звезды первой величины.

Мадам Мюнстер посмотрела на него, и во взгляде ее мелькнула ответная искра. Она подняла бокал и пригубила.

— Опиши их. Нарисуй картину.

Феликс осушил свой бокал.

— Итак, это небольшое селение, затерявшееся среди лугов и лесов; словом, глушь полнейшая, хотя отсюда совсем недалеко. Только, доложу я тебе, и дорога! Вообрази себе, моя дорогая, альпийский ледник, но из грязи. Впрочем, тебе не придется много по ней разъезжать. Они хотят, чтобы ты приехала и осталась у них жить.

— Ах, так, — сказала баронесса, — они хотят, чтобы я приехала и осталась у них жить? Bon!^[16]

— Там совершенная первозданность, все неправдоподобно естественно. И удивительно прозрачный воздух, и высокое голубое небо! У них большой деревянный дом, нечто вроде трехэтажной дачи — очень напоминает увеличенную нюрнбергскую игрушку.^{9} Это не помешало некоему джентльмену, который обратился ко мне с речью, называть его «старинным жилищем», хотя, право, вид у этого старинного жилища такой, будто оно только вчера построено.

— У них все изящно? Со вкусом?

— У них очень чисто; но нет ни пышности, ни позолоты, ни толпы слуг, и спинки кресел, пожалуй, излишне прямые. Но есть можно прямо с пола и сидеть на ступеньках лестницы.

— Это, конечно, завидная честь и, вероятно, там не только спинки кресел излишне прямые, но и обитатели тоже?

— Моя дорогая сестра, — ответил Феликс, — обитатели там прелестны.

— В каком они стиле?

— В своем собственном. Я бы определил его как старозаветный, патриархальный; ton^[17] золотого века.

— У них только ton золотой и ничего больше? Есть там какие-нибудь признаки богатства?

— Я бы сказал — там богатство без признаков. Образ жизни скромный, неприхотливый; ничего напоказ и почти ничего — как бы это выразить? — для услаждения чувств; но предельная aisance^[18] и уйма денег — не на виду, — которые извлекаются в случае надобности без всякого шума и идут на благотворительные цели, на ремонт арендного имущества, на оплату счетов врачей и, возможно, на приданое дочерям.

— Ну, а дочери, — спросила мадам Мюнстер, — сколько их?

— Две, Шарлотта и Гертруда.

— Хорошенькие?

— Одна хорошенькая, — сказал Феликс.

— Которая же?

Молодой человек молча смотрел на свою сестру.

— Шарлотта, — сказал он наконец.

Она посмотрела на него в свою очередь.

— Все ясно. Ты влюбился в Гертруду. Они, должно быть, пуритане до мозга костей; веселья там нет и в помине.

— Да, веселья там нет. Люди они сдержанные, даже суровые, скорее меланхолического склада; на жизнь они смотрят очень серьезно. Думаю, что у них не все обстоит благополучно. То ли их гнетет какое-то мрачное воспоминание, то ли предвидение грядущих бед. Нет, эпикурейцами их не назовешь. Мой дядюшка, мистер Уэнтуорт, человек высокой нравственности, но вид у бедняги такой, будто его непрерывно пытают, только не поджаривают, а замораживают. Но мы их взбодрим. Наше общество пойдет им на пользу. Расшевелить их будет очень нелегко, но в них много душевной доброты и благородства. И они готовы отдать должное своему ближнему, признать за ним ум, талант.

— Все это превосходно, — сказала баронесса, — но мы, что ж, так и будем жить затворниками в обществе мистера Уэнтуорта и двух этих молодых женщин — как, ты сказал, их зовут, Дебора и Гефсиба?^{10}

— Там есть еще одна молодая девушка, их кузина, прехорошенькое создание; американочка до кончиков ногтей. Ну и, кроме того, существует еще сын и наследник.

— Прекрасно, — сказала баронесса. — Вот мы добрались и до мужчин. Каков он, этот сын и наследник?