Европа - [36]

— У вас превосходно получается мутить воду, — сказала Эрика.

Он взял ее за руку:

— Вы слишком много думаете о матери. То, что с ней происходит, объясняется… трагичностью ее жизни. Вам же ничего не угрожает. Надо порвать с этой навязчивой идеей, вот и все… Давайте сменим тему.

— Вы только это и делаете…

Он замолчал, потом вдруг это лицо, покрытое паутиной какой-то тусклости — единственный допускаемый им признак возраста, — молнией прожгла мимолетная улыбка, прорезав в углах глаз тонкие морщинки…

— Значит, мне это не слишком удается, раз вы это заметили…

Вокруг них всё были люди кино и эти женщины, которыми они без конца меняются. Это был один из тех ресторанов, куда приходят не затем, чтобы поесть.

— Но чего же вы ждете от жизни, несчастный посол?

— Конца недоразумению.

— Вы делаете слишком много чести смерти…

— Не далее как сегодня утром триста тысяч человек вышли на улицы Рима, требуя зарплаты, на которую можно было бы прожить… Так что мы с вами по сравнению с ними…

— Почему вы никогда не пытались переспать со мной?

— Но я пытаюсь, видит Бог. Я одно это и делаю. Только вот, разменяв шестой десяток, вдруг обнаруживаешь, что есть еще робость.

— Какой же вы все-таки лгун, ваше превосходительство. Вы делаете именно то, что нужно, чтобы не сделать того, что нужно, для того чтобы задеть меня. В вас еще осталось недоверие. Вы говорите себе: «Это ловушка…» И она признает, что это ловушка, и все очень ловко складывается…

Она встала, в голосе ее дрожали слезы.

— Сядьте, успокойтесь.

— Вы забыли добавить: «На нас смотрят…»

— Мне это в высшей степени безразлично.

— Я вовсе не собираюсь кататься здесь по полу и биться в истерике, это было бы слишком реалистично…

Она поднялась, отложила салфетку.

— Еще слово, Эрика, и я сам буду кататься по полу и биться в истерике, только затем, чтобы доказать вам, что я светский человек и умею держать себя с женщинами…

Он уже начал снимать пиджак.

— Нет, прошу вас, — взмолилась Эрика, не на шутку испугавшись, и она удивилась и даже обрадовалась этому вполне искреннему и столь же нормальному испугу, который, оказывается, еще могло внушить ей эксцентрическое, вызывающее поведение. Она всегда старалась не привлекать внимания тех, кто знал ее мать и задавался некоторыми вопросами, которые, естественно, никто и не думал задавать Эрике. Часто в общении с ней они брали этакий доверительный и немного смущенный тон друзей, которые вас очень любят и подозревают некую опасность, страшную угрозу, довлеющую над вами, но о которой не дозволяется упоминать. Были и такие, кого потрясала и смущала ее красота, которую называли «мифологической», хотя подразумевали, и она даже слышала, как произносили шепотом: «Нет, это просто невозможно, такая красота, эти глаза… это что-то не от мира сего…»

Дантес отвел взгляд. А между тем не было иных свидетелей этой сцены, кроме самой ночи и лунного света, разлившегося по паркету серебристой дорожкой, которая вела к озеру. Никаких свидетелей, никого, кто мог бы улыбнуться его уловкам… Был час невидимых творений.

— Что же мне, в самом деле, умолять вас? — бросила она в сердцах. — Если бы вы знали, до какой степени этот родительский, ироничный тон, позволяющий вам держать дистанцию… насколько это бестактно, наконец, в самой своей изысканной манере…

Он задумался. Она почувствовала, что он сейчас улизнет, по-кошачьи ловко и неслышно.

— Эрика, у меня очень сложные отношения с удачей… с новыми возможностями счастья. Мне пятьдесят один год…

Она встала.

— Все. На этот раз я правда ухожу… Вы слышали, что значит обуржуазиться? Это значит считать свои годы, как золотые в своих сундуках… Пятьдесят? Этот аккуратно копившийся небольшой капиталец, который дает вам наконец возможность почувствовать себя защищенным, ограждая от всяких метаний сердца… Так?

Он уже трясся от смеха, взбалтывая вино в своем бокале.

— Я еще не приступал к такой серьезной оценке своей жизни. Садитесь, пожалуйста.

— Мне противен этот разговор, вы, жалкий карьерист. Вы слишком скользкий. Ваш стиль — это искусство скрываться. А стиль — это человек, так, кажется? А у вас — это способ отделаться, табличка, вывешенная на дверь: «Просьба не беспокоить…»

— Что ж, давайте о стиле…

— О, нет!

— Отчего же? Есть люди, которые за это умирают. Не думаю, чтобы существовала какая-нибудь этика, достойная человека, который представлял бы собой не что иное, как воплощенный в жизнь эстетический идеал, ради которого жертвуют и самой жизнью…

Она схватила со стола сумочку и ринулась к выходу, оставляя его наедине с собственным малодушием. Правда была в том, что он не любил ее, но всячески оберегал, потому что ему, видите ли, сказали, что у нее слабые нервы. В тесном лифте, поднимавшемся всего лишь на высоту одного этажа ресторана, — нечто вроде бонбоньерки, обитой шелком, с лифтером, одетым пажом, — она разрыдалась, и это стоило ей трех тысяч лир чаевых — единственный способ выбраться из этой истории с видимостью достоинства.

XXII

Эрика жила в то время в небольшой квартирке на улице Гинмер, напротив Люксембургского сада. Она на целую неделю заперлась у себя, позвонив перед тем матери, чтобы узнать, все ли в порядке. Все было в порядке. Ma была на седьмом небе. Она обнаружила где-то на улице Ла Боэси игорный клуб, который открылся совсем недавно и где ее хорошо приняли, несмотря на присутствие двух смотрителей, которые знали ее еще по Довилю, но они закрывали перед ней двери на протяжении столь долгих лет, что в конце концов сделались ее друзьями. Игроки все время толпились вокруг ее кресла на колесиках и ставили на те же числа, что и она, из тех соображений, что такому несчастному человеку непременно должно было повезти.