Еврейский Бог в Париже - [11]

– Что делать? – спрашиваю дочь.

– Ничего,- беспечно отвечает. Она всегда отвечает беспечно, когда хочет сделать больно.- Мама тебя все равно не простит.

– Она сама это сказала?

– Какая разница! Перестань меня использовать! Ты меня для этого взял? Лучше купи мороженое.

И я покупаю, и она ест мороженое, кокетничая с прохожими. Моя дочь – маленькая женщина, похожая на меня. Мы рожали ее вместе, смешно, она – на операционном столе, я – дома, на балконе с видом на больницу, она не хотела рождаться так долго, что я устал ждать, заснул, а проснулся, когда зазвонил телефон и женский голос сказал: “Дочь”.

Так что мы рожали ее вместе, целых четырнадцать часов, все потому, что у нее рано отошли воды, она стояла перед родами под душем и понимала, что происходит что-то нехорошее, а потом я проводил ее.

Мне нравилась мысль, что матрешка достанет из себя матрешку, та в свое время другую, и так будет вечно, мне нравилось возникновение красивого без помех, надоело ходить по улицам, когда ее нет, и искать в других хоть отдаленное сходство с ней.

Но дочь родилась похожей на меня, правда, в ореоле ее волос.

– Почему ты не пришла в больницу, когда я болел два года назад, ждала моей смерти?

– Не говори глупости. Я просто знала, что ты выкарабкаешься, ты ведь всегда выкарабкиваешься.

– Но в тот раз я, действительно, мог умереть.

– Однако не умер.

И вскинула на меня голубые, как у матери, глаза с кристалликом льда внутри.

Трудно было возразить – не умер и привез их в Париж.

Надо посвятить человеку, к которому я не сделал шаг за день до его смерти. Приятель юности, не видел его двадцать лет, мы встретились в вестибюле театра, он обрадовался мне, шагнул, я отмахнулся, а он умер на следующий день. Так вышло. Сделай шаг, скотина, к тому, кто умрет раньше тебя.

– Что ты хочешь выторговать? – спрашивает дочь.

– А ты?

– Мне твой Париж не нравится. Тебе, конечно, хотелось, чтобы всем нравился?

– Он и так…

– А мне не нравится! Если бы не мама, ни за что бы сюда не поехала!

– Всем интеллигентным людям…

– А я не интеллигентная, представляешь – твоя дочь и не интеллигентная, что ты будешь делать! Мне Соплевка больше нравится, веришь?

Но потом рассердилась на себя.

– Дай щечку, я тебя пожалею, ты ведь у нас маленький.

И прижалась ко мне липкими от мороженого губами. Я уже готов был растрогаться, когда понял, что она нарочно это делает. Я еще не знал тогда, что на каверзные расспросы бабок-соседок, не верящих, что такая красивая женщина, как моя жена, могла полюбить меня и родить мне дочь, на их вопрос: “А папа твой, настоящий, к вам приходит?” – она ответит, не растерявшись:

“Приходит”,- и вынесет бабкам первую же попавшуюся фотографию мексиканского художника, умершего еще в двадцатых.

И бабки с тех пор будут замолкать, когда я подхожу к дому, и на мое “здравствуйте” отвечать неохотно. Не мог я не доверять ей, потому что, несмотря на все мытарства, она все-таки родилась в любви, мы так и звали ее – плод любви, и вот сейчас этот плод идет рядом и выкобенивается.

– Не смей так обращаться со мной, папа! Всегда твоя любовь кончается грубостью, я тебя боюсь. Ты и сейчас ничего не понял, мама тебя любила, и ты ее потерял.

– Она меня любит.

– Да? – фыркнула она.- Ну и что ты имеешь в виду под любовью?

Ее, действительно, хотелось выпороть, но я сдержался.

– Она не может без меня.

– Уже может.

– Не смей так говорить со мной!

– Мама делала от тебя аборты!

Я опешил.

– Она сама тебе рассказала?

– Ты заставил ее убить моих братиков и сестричку, ты – страшный человек! Разве можно себе позволять все?

– Зачем она тебе рассказала?

– Посмотри, что ты сделал с ней!

– Зачем она тебе рассказала?

В апреле, перед рождением этой маленькой негодяйки, мы гуляли по лесу, и, несмотря на мои запреты, она уселась на еще холодной земле под дерево и стала пить шампанское, прихваченное из дома, заедая килькой, у беременных бывают гастрономические причуды, потом уснула, а проснувшись, ужасно испугалась, что я буду ее за это стыдить, и всю жизнь ждала, когда же, когда я вспомню и начну ее за это стыдить, что-то она обо мне такое выдумала.

– Нельзя быть счастливым и несчастным одновременно,- сказала дочь.- Ты носишься по Парижу с самого утра, а потом приходишь с удрученным видом и хочешь, чтобы мы тебе поверили?

– Но в Париже не может быть плохо!

– Ну и живи с ним! Не понимаю, на что ты жалуешься?

– Я думал, ты меня понимаешь.

– Ты думал? Ты думал? Ты правильно думал, никто тебя не понимает, как я, даже страшно, как я тебя понимаю.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего. Просто мы с тобой такие.

– Ничего не получится,- скажет она на Риволи.- Ничего, ничего, повторит на бульваре Сен-Мишель и вертит головой в Тюильри, мол, не получится.

Крутится колесо карусели, крутится, оно над нами, трудно смотреть сквозь него на солнце. Пласты какой-то особой породы должны были сдвинуться, чтобы мы расстались.

Я не разорял гнезд, я не разорял гнезд, меня оставили дома, но я не разорял гнезд.

Меня оставили дома, и теперь в каждом углу меня преследует писк птенца, за что меня не взяли в Париж? Я вел себя лояльно.

Найдутся свидетели, они видели меня вчера перед Домом инвалидов, где я стоял, подавленный скукой и разочарованием. От войн и полководцев остаются только монументы, кто придумал сказку о