Еврейский автомобиль - [44]

Уж не собирается ли он варить камни? Я пожалел, что нельзя есть землю: броситься на нее, вонзить зубы и глотать, дополна набить желудок тяжелой землей. Она наша мать. Почему же она не кормит своих детей? В котелках что-то постукивало, что же все-таки они собирают? Над одним костром уже висел котел: в нем что-то бурлило. Я услышал бульканье воды, встал и подошел поближе. Сквозь пар я увидел бурлящую пену, потом разглядел пляшущие в воде скорлупки, похожие на епископские митры: солдат варил суп из улиток. Часовые тоже собирали улиток, они долго мыли их, а потом бросали в кипящую воду, которая мгновенно покрывалась клокочущей пеной.

Я не мог смотреть на это, голод превратился в яростную тупую боль. Я снова лег, вывернул наизнанку карманы брюк и мундира и стал ощупывать швы в надежде найти хоть крошку табаку. Но за время пути я уже сотни раз обшаривал все карманы и теперь не мог ничего найти. От котелков поднимался отвратительный запах. «Улиток надо бросать, только когда вода закипит, и сразу снимать пену. Ох, бараны, вы же так наглотаетесь улиточной слизи», ворчал кто-то из организации «Тодт». Внезапно мне захотелось вскочить, вырвать дерево из земли и разнести все вокруг, все, все: котелки с улитками, костры, наших ребят, и русских, и стены города, которые еще оставались стоять. Все — слизь, вонючая улиточная слизь, и человек улиточная слизь, слизь, и ничего больше, отброс земли, проказа, короста. Надо встать, вырвать дерево из земли, дуб и разбить все вокруг. Мой желудок вопил от голода, а варево из улиток шипело, проливаясь в огонь. Я встал, взял котелок и побрел вверх по склону — поискать улиток, но весь склон был уже обобран. Я пошел к ручью, принес воды, натаскал хворосту, разжег костер, подвесил котелок, а потом маленькими глотками пил горячую воду, и смотрел на море, и думал обо всей той еде, которую не доел когда-то. Я видел белую, густую, жирную, ароматную еду: перловую кашу, густую перловую кашу с мясом, а мы еще воротили морду — опять перловка, чертова бурда — корм для свиней, а теперь я видел целое корыто перловки. Кругом воняло, как из выгребной ямы, солнце медленно садилось за горой, на склоне которой мерцали огни костров.

Часовые тихо пели что-то, тени становились — все длинней. По морю плыл пароход, я видел, как он постепенно исчезал. Потом я, должно быть, заснул. На следующее утро мы двинулись дальше, голод перестал бушевать, осталось только головокружение. Несколько часов мы шли по горному склону, дороги здесь не было. Наконец мы дошли до шоссе, у которого в два ряда стояли палатки. Дорогу окаймляли дубы, деревья-великаны с ободранной корой и обломанными кронами, острые зубцы гор отливали фиолетовым.

Должно быть, был полдень. Из палатки вышел рабочий, его лицо, руки и рубаха были вымазаны нефтью.

Увидев нас, он сплюнул и что-то сказал, наверно, выругался. Я отвернулся и посмотрел на горы.

— Ну, фриц, где Гитлер? — сказал рабочий и опять сплюнул.

Мы, пошатываясь, побрели дальше. Рабочий подошел к нам, он схватил за плечи парня, который шел впереди меня. Я смотрел на руки русского рабочего, черные, волосатые, вымазанные нефтью русские руки, и, охваченный внезапной и бешеной ненавистью, подумал, что следовало бы отрубить эти грязные, перемазанные нефтью русские руки, пачкающие чистый немецкий мундир. Парень обернулся и испуганно уставился русскому в лицо, а русский сказал: «Эх вы, тейфели, возьми!», достал кусок черного хлеба и сунул его парню. Когда я увидел хлеб, голод снова взревел во мне. Парень взял хлеб, я, как и все мы, не отрываясь глядел на него, не поделится ли он с кем-нибудь, но он никому ничего не дал. Он вонзил зубы в хлеб и кулаком запихивал кусок в рот и жевал его, заглатывая куски целиком, как змея, он сожрал весь хлеб, а я кричал про себя, что никогда бы не взял у русского паршивого куска хлеба, а визжащая пила распиливала мое тело. Дорога спускалась в-, долину, мы повернули в дубовую рощу. Дорога сузилась, превратилась в узкую тропу. Она вывела нас на просеку, где стояли палатка и несколько грузовиков: там был колодезь, а кругом лежали штабелями листы фанеры. Мы остановились. Из палатки с красным крестом, нарисованным на белом фоне, вышел русский офицер, он подошел к нам, но мы смотрели не на него, мы не могли оторвать взгляда от грузовиков, на которых лежали картошка, и хлеб, и мешки, а в них, может быть, перловка. У меня в животе стало жарко, словно там варилось что-то. Вперед вышел переводчик, и я услышал сквозь наступающую дурноту, как он говорил, что мы прибыли на место назначения, что теперь мы начнем строить лагерь, а листы фанеры предназначены для финских домиков, где мы будем жить. Командир надеется, сказал переводчик, что мы будем хорошо работать, выполнять и перевыполнять нормы и поможем искупить тяжкую вину Германии. Потом он сказал, что часа через три будут суп и каша, и табак, и сахар, и хлеб, а пока будут заполнены опросные листы и всем нам сделают прививки против сыпного тифа и малярии. Офицер спросил, не будет ли вопросов. Кто-то спросил, можно ли писать домой. Офицер сказал, что скоро можно будет. Больше вопросов не было. Мы разошлись.