Еврейские хроники XVII столетия. Эпоха «хмельничины» - [26]

В ознаменование траура под угрозой проклятия («херема») было запрещено носить «адамашковое», атласное, «тобинковое» или шитое золотом платье. Соболий, лисий и куний меха запрещалось употреблять, кроме как для «женской шубы для ношения по субботам и праздникам». Запрещалось «нашивать золотые и серебряные галуны», украшать себя «золотыми цепочками и ожерельями из жемчуга» и т. д.[148]. Если бы речь шла только об ознаменовании траура, у хронистов, несомненно, нашлось бы место для упоминания об этом постановлении. Но для более или менее проницательных современников было ясно, что вся эта мелочная регламентация траура преследовала не столько ритуально-поминальные задачи, сколько имела целью всячески ограничить демонстрацию богатства верхушечных слоев еврейского населения, ограждая их этим от «зависти» «иноверных». Что «траур» выполнял, главным образом, эту задачу, видно, например, из такого замечания в постановлении: «однако, всем тем, что запрещено выше по отношению к нарядам и платьям, разрешается убирать столы и постели». Значит, дома, вдали от недоброжелательных глаз, не возбранялось показывать и соболя, и золото, и драгоценности. Теперь понятно, почему это и аналогичного характера постановления хронисты не считали необходимым вспоминать.

С исключительно интересным случаем использования конкретных исторических событий в целях укрепления авторитета кагала мы встречаемся в хронике «Врата покаяния». Хронист повествует, что в городе Бар в результате происков «доносчиков и отступников» был повешен глава общины, заключен в тюрьму раввин и была нарушена, в интересах этих доносчиков, «хазака» (предоставляемое общиной монопольное право на эксплуатацию какого-нибудь объекта). «Но, — удовлетворенно сообщает хронист, — там было показано господне возмездие», а именно: во время нападения повстанцев погибли эти действовавшие в нарушение «хазаки» арендаторы, а также как будто и паны, предоставившие им эту «грешную» аренду и так жестоко расправившиеся с общинными заправилами. В хронике этот эпизод изложен нарочито туманно, полунамеками, которые сейчас не полностью могут быть вскрыты[149].

Хронисты явились апологетами еврейской солидарности не только в масштабе своей страны. Сейчас обстоятельства сложились так, что хронисты на своей личной судьбе почувствовали все реальное значение прославляемого «братства» еврейства всех стран «рассеяния». Десятки тысяч украинских евреев нашли спасение в Германии, Турции, Италии, Голландии и других странах. На чужбину попали и сами авторы хроник и они, так же как тысячи их земляков, должны были прибегнуть к помощи зарубежных «братьев», вкусить от горького хлеба благотворителей. Следует напомнить, что хроники, написанные и напечатанные далеко за рубежом Украины и Белоруссии[150], должны были служить главным образом целям информации зажиточных слоев еврейского населения тех стран, где нашли свое прибежище беженцы, о бедствиях, перенесенных украинским еврейством.

Прославляя подвиги благочестия общин Турции, восхваляя широкую благотворительность «святой общины венценосного Рима, славного и справедливого Ливорно, блистательной Венеции», поведав, что, «где бы ни пролегал путь спасшихся от меча врага — как то: в Моравии, Австрии, Богемии, Германии, Италии, — они всюду встречали милосердный прием со стороны наших братьев — тамошних евреев»[151], хронисты не столько отдавали долг чувству благодарности, сколько стремились возможно усилить приток пожертвований в пользу эмигрантов из Украины.

Собственно говоря, эту же цель преследовал специальный и несколько выпадающий из изложения раздел в хронике Ганновера. В конце своей хроники Ганновер помещает несколько страниц[152], посвященных описанию «обычаев Польской страны, покоящихся на благочестии, справедливости и правде». Описание ведется, как об этом был предварен читатель, многоречивым заглавным листом, «по шести столпам». «Столпы» эти следующие: 1) «Столп изучения закона» (торы); 2) «Столп богослужения»; 3) «Столп благотворительности»; 4) «Столп правосудия»; 5) «Столп правды» и 6) «Столп миролюбия». Это «описание» почти полностью лишено значения исторического источника. Оно ведет идеализированную, прикрашенную и исполненную такой безудержной апологетики картину, что эти страницы правильнее было бы рассматривать, как нарисованную фантазией Ганновера картину страны идеальных еврейских обычаев (нечто вроде еврейской утопии[153]. Общество, о котором повествует хронист, перенесено его мыслью в мир «чисто духовных ценностей». О «низменной материи» на этих страницах совершенно не говорится. Уделив почти все свое внимание проблеме постановки образования (первому «столпу» посвящено почти столько места, сколько остальным пяти вместе) и благотворительности, наблюдательный Ганновер, используя кое-какой реальный материал о порядках, существовавших в современном ему польско-украинском еврейском обществе, по существу излагает свои педагогические и общественные идеалы. Мы не задерживаемся здесь на рассмотрении этих по-своему интересных страниц, так как это лежит вне пределов нашей темы, а классовое лицо Ганновера вскрывается с достаточной отчетливостью на историческом материале хроник.