Еврейские хроники XVII столетия. Эпоха «хмельничины» - [10]

В эти годы, еще носившие название «золотого покоя», накоплявшаяся революционная энергия народных масс уже улавливалась наиболее чуткими и пытливыми представителями эксплуатирующих классов. Еще были свежи в памяти крестьянско-казацкие выступления конца XVI и начала XVII в., и многие предвидели неизбежность новых и новых хлопских и казацких «бунтов». В этой атмосфере смятения и горьких предчувствий, охвативших часть представителей господствующих классов, каббалистическое учение Исаака Лурья (1536–1572) обладало особенно притягательной силой: оно уделяло исключительное внимание всевозможным магическим подсчетам (например, установление даты пришествия Мессии), «осмысливало» все «еврейские бедствия» как неизбежный этап непосредственного перехода к «освобождению», уводило своих адептов из мира страданий и тягостных предчувствий в чудесный мир «потустороннего», в мир мессианско-эсхатологических ожиданий. Мистические увлечения Ганновера очень заметно обнаруживаются в его хронике (меньше, впрочем, чем в других его произведениях). Вместе с тем Ганновер жадно впитывал в себя ничтожные крупицы «светского» знания, которые изредка проникали в еврейскую схоластическую талмудическую письменность его эпохи. Он знает и скудную еврейскую историческую литературу. Он цитирует хронику Ганса[25] и как бы связывает с ней свою летопись. Но Ганновер, очевидно, соприкасался иногда и непосредственно с «иноверной» культурой. Надо думать, что еще в годы своей жизни на Украине он знал кое-что из европейских языков (латинского, немецкого), не говоря уже о знании языков польского и украинского. Позже, находясь вдали от родины и, очевидно, пополнив свои лингвистические познания, Ганновер даже издает древнееврейско-немецко-латинско-итальянский словарик «Sofoh bruroh» (изд. 1-е, Прага, 1660).

Но что особенно выделяло Ганновера из круга его современников и земляков, это стиль. Мастерское владение языком, литературный такт и сдержанность приближают его хронику к классическим образцам. Книга Ганновера ни на одной странице не обращается из хроники в слезоточивую элегию, в плач Иеремии, который большинству еврейских мартирологистов представлялся совершеннейшим образцом. Пронизанная глубокой скорбью книга Ганновера — бесспорно, одно из замечательных и выдающихся явлений, ярко выделяющихся на сером фоне древнееврейской литературы его годов, находившейся в полосе длительного упадка.

Во всем культурном облике Ганновера было много необычного, выделявшего его из польско-украинской еврейской культурной среды и делавшего его на этом фоне своеобразным «европейцем». В нем было много от современного ему западно- и южноевропейского еврейского интеллигента, на умственном развитии которого отходящая эпоха «гуманизма» оставила некоторые, пусть и весьма нечеткие, следы. Вот почему несколько позже он почувствует себя так хорошо в Италии в кружке венецианских и ливорнских каббалистов[26].

Не возникает никаких проблем при фиксировании общественной позиции Саббатая б. Меир Гакогена — автора другого исторического источника этой поры — «Послания»[27].

Саббатай Гакоген (1621–1663), более известный под аббревиатурой «Шах»[28], был раввином в Вильно[29]; как автор большого числа произведений богословско-правового характера он был одним из наиболее авторитетных представителей раввинской иерархии своего столетия. Отсюда тот привкус официальной реляции, которым так сильно отдает «Послание» Саббатая. Чувствуется, что написано оно не только потому, что автор считает себя обязанным известить зарубежные еврейские общины о чрезвычайных событиях, обрушившихся на еврейское население Украины и Белоруссии, а еще, и главным образом, потому; что он считает необходимым, чтобы информация была подана в нужной трактовке, была соответствующе осмыслена, и Саббатай Гакоген с легкостью подгоняет материал к заранее заготовленной схеме. Четкость и продуманность тенденции — вот что прежде всего характеризует этот источник, и это, конечно, значительно облегчает работу исследователя над ним.

Совсем в ином положении оказывается исследователь при работе над другими источниками. Тут, в лучшем случае, удается установить только имя автора. Через ткань повествования не проступают никакие индивидуальные черты рассказчика. Но зато тем ярче и обобщеннее выступает классовое и типичное.

Фактическая осведомленность авторов этих хроник весьма ограничена. Она зачастую врядли полнее того набора данных и слухов, которыми обладал средний еврейский обыватель — современник событий. Если эти хроники были вообще написаны и изданы, то это случилось только благодаря тому широкому интересу к событиям крестьянской войны, особенно к ее «еврейским последствиям», который возник среди еврейского населения.

Это подтверждается таким, например, фактом, что хроника Мейера из Щебржешина стала объектом наглого плагиата. Напечатанная в 1650 г. в Кракове она издается вновь в Венеции в 1656 г. под именем нового автора — Иегошии из Львова.

Но эти хроники порождены не только спросом на такого рода еврейскую книгу, но также и писательскими претензиями их авторов, что ни в какой мере не повышает их значения как исторического источника. Все они продолжают традиции еврейской мартирологической литературы с ее сложившимися и стандартизировавшимися формами; не удовлетворяясь более или менее удачной стилизацией «Плача Иеремии» или другого соответствующего классического образца, авторы хроник и поминальных элегий проявляют увлечение формально-стилистическими задачами.