Еврей Петра Великого - [11]

— Казнил бы, — не задумываясь, ответил Дивьер. Он чувствовал, что именно такого ответа ждет от него русский царь, и не видел причины давать другой. Он не знал, за что эти русские сидят в подвале, да это его и не занимало ничуть. Что они ему — родственники, знакомые? Посадили — вот они и сидят. Можно их казнить, а еще лучше поставить на какую-нибудь черную работу — как на пиратском острове Св. Младенца, где пленники под крепкой стражей валили тропический лес, строили бастионы и дома.

— Солдат должен делать то, что велит офицер, — глядя в угол, вдаль, расстановочно сказал Петр. — Народ — то, что велит царь. Тогда будет прок и всеобщая польза для отечества… Но одна паршивая овца все стадо портит! — Петр снова яростно ударил ногой в пол. — Такую овцу надо публично на куски разорвать! Запомни это, Антон Дивьер!

— Запомню, государь, — наклонил точеную голову Антон Дивьер.

3 ЕВРЕЙСКИЙ АНЕКДОТ. 1698

Над зимним Лондоном сияло удивительно чистое, серебристое низкое небо. Коридоры каменных улиц были ясны и гулки, и квадратная площадка перед Королевским монетным двором звенела под колесами редких ранних экипажей, как будто была отлита из металла.

Поеживаясь от холода, смотритель Монетного двора скинул ночную рубаху, подул в озябшие пальцы и, сев на край кровати, принялся натягивать чулки на отекшие за ночь ноги. Живот мешал ему нагибаться, он кряхтел и трудно дышал. Он не находил смысла в ношении чулок — они почти не грели, быстро рвались, стоили дорого и натягивать их каждое утро было обременительно и противно, — но отказаться от них он не мог себе позволить: его бы сочли окончательно сумасшедшим и, возможно, выгнали бы со службы. Лейбниц, во всяком случае, был бы этому рад. Проклятый Лейбниц!

Справившись наконец с чулками, он тяжело поднялся с кровати и, влезши в просторные, до колен, штаны и мешковатый кафтан, медленно выпрямился во весь свой небольшой рост.

— Лейбниц — негодяй, мерзавец и вор! — отчетливо и громко произнес смотритель.

Вот уже много лет подряд он произносил эту фразу каждое утро — так же, как натягивал чулки.

В свои 56 лет смотритель выглядел куда старше: он был желчен, болен и одинок. Затянувшийся на всю жизнь спор с Лейбницем стоил ему здоровья и бесил его уже вполне привычно; хвати Лейбница смертельный удар, смотритель Монетного двора почувствовал бы себя обокраденным среди бела дня. Впрочем, об ударе нечего было и помышлять: проклятый Лейбниц был вполне здоров и благополучен.

Одевшись, смотритель хмуро усмехнулся и хлопнул в ладоши. Никто не появился, как он того и ожидал. Тогда, подняв с пола медный полый шар, тонкостенный, служивший ему когда-то в постановке опыта по свободному падению тел, он прошел из спальни в гостиную, открыл дверь и осторожно пустил шар по узкой каменной лестнице, ведущей в первый этаж. Дом наполнился переливчатым медным грохотом, в который смотритель вслушался удовлетворенно.

Малое время спустя в гостиную поднялся заспанный слуга с тарелкой овсяной каши и кувшином молока на подносе. В свободной руке слуга держал медный шар, который он первым делом заученно опустил, под пристальным взглядом хозяина, на то самое место на полу, откуда смотритель его поднял.

На подносе, под тарелкой, смотритель обнаружил письмо на дорогой бумаге. Писал Карл Монтегю — тот предприимчивый родственник покойной жены, стараниями которого и была получена эта королевская служба, этот дом и этот придурковатый слуга, принесший шар, кашу и письмо от Карла Монтегю. Карл Монтегю-служба-дом-слуга-шар-каша-письмо от Карла Монтегю-Карл Монтегю-служба-дом… Глотая кашу, смотритель сердито тряхнул слегка закружившейся головой: чушь какая-то, какая-то зыбкая гениальная чушь — круговая связь между шаром, придурковатым слугой и предприимчивым родственником жены. Связь между одушевленными и неодушевленными предметами, между причиной и следствием.

«Дорогой сэр Исаак Ньютон, — писал Монтегю, — я прошу Вас не отказать мне в любезности: принять путешествующего инкогнито русского царя Петра, проявляющего интерес к достижениям нашей науки. Пусть Вас не покоробит и не смутит определенная странность в поведении монарха — он, как мне рассказывали, хочет показаться проще, чем он есть. Это, несомненно, незамысловатая азиатская хитрость, и Вы должны быть к ней подготовлены».

Держа ложку на отлете, Ньютон задумался. Чего ради Монтегю, человек предприимчивый, посылает к нему азиатского русского царя, к тому же странного? В России, как известно, нет ни ученых, ни науки. Может, в дело замешана политика, и свояк решил погреть на этом руки? А может, этот странный царь вовсе и не царь, а самозванец и авантюрист, он попросит показать ему монеточеканные машины, а потом ограбит Двор, и его, Исаака Ньютона, обвинят в соучастии в преступлении? Может быть, может быть… Нельзя исключить и того, что все это происки проклятого Лейбница, что это он подослал азиата, а Монтегю служит посредником. Этот Монтегю, между прочим, всегда увиливал от прямого ответа: кому принадлежит приоритет открытия и исследования бесконечно малых величин — ему или Лейбницу.

Подвергая все же некоторому сомнению участие Лейбница в заговоре, Ньютон сердито допил молоко и поднялся из-за стола. Предстоящий визит будоражил его; не прибегая больше к помощи пустотелого шара, он кликнул слугу. И пока слуга, двигаясь нерасторопно (проклятый слуга! проклятый Монетный двор! проклятый Карл Монтегю!), прибирал в комнате, Ньютон не отходил от окна, выглядывая на улицу сквозь холодные стекла в ромбических свинцовых переплетах. Он решительно не знал, о чем он будет говорить с русским царем, но ему живо хотелось на него поглядеть. Поймав себя на этом желании, Ньютон прижался лбом к стеклу и чуть улыбнулся: значит, ничто человеческое ему не чуждо, значит, клевещут его недоброжелатели, уверяя всех и каждого на свете, что он уже давным-давно выжил из ума и что все его открытия — плод воспаленного разума и яйца выеденного не стоят. За исключением, разумеется, тех, что приписывает себе этот бандит Лейбниц. Ну, и Гаук.