Евреи - [43]
Обсуждались слухи, упорно державшиеся в городе, о предстоящем погроме на Пасху, но никто серьезно не верил этому, и опять говорили о весне, о надеждах… Нахман рассказывал о Давиде, который был теперь в отъезде, и он ждал его через месяц, – Мейта же держалась подле матери, чтобы не мешать Натану и Фейге.
– Я выйду – говорил Натан глазами Фейге. – Они теперь не думают о нас.
– Я выйду за вами, – отвечала Фейга рукой, – ступайте…
Они незаметно исчезали, – и Фейга, поймав радостный взгляд Мейты, стоя с Натаном у повозок, тихо говорила, испытывая странное счастье в душе:
– Они все понимают… Мне стыдно.
– Я ряд, что понимают, – задыхаясь ответил Натан. – Я хотел бы чувствовать себя здоровым, чтобы сказать об этом громко всем.
– Натан…
– Что, Фейга?..
– Вы очень уверены в том, что хотели бы сказать?
– Я хотел бы также твердо чувствовать себя на ногах…
– Я стала другой… Натан…
– Не говорите об этом. Вы святая!
– Святая? Вы не знаете жизни.
– Я ее знаю, Фейга. Вы святая…
Она подвигала ему низенькую тачку, чтобы он сел, становилась подле него, и он говорил ей задушевным голосом о жизни, о погибавших девушках, о сладости страдания, и добрые задушевные чувства держали обоих далеко от земли…
А в это время Мейта, переглядываясь с Нахманом, глазами говорила ему:
– Их нет, – они любят друг друга.
И речи о весне, о надеждах, о евреях продолжались…
Наступала еврейская Пасха. Во всех домах окраины теперь шла трудная работа приготовления к празднику. Повсюду чистили, мыли, скребли; звонкие женские голоса неслись по дворам; по утрам шли на рынок, и самыми счастливыми казались дети.
В квартире Чарны стоял содом. Деревянные кровати были вынесены во двор, Блюмочка скребла пол, Чарна мыла столы, а Мейта складывала в корзину посуду. Работая, все разговаривали, а Натан, которого выгоняли из комнаты в комнату, тихо улыбался и покорно слушался.
– Последний раз ты работаешь у меня, – говорила Чарна, обращаясь к Мейте. – Через год на Пасху будешь сама хозяйкой, и я приду помогать тебе…
– Мы будем жить вместе, – красная, ответила Мейта.
– Знаю я теперешних детей! – засмеялась Чарна.
– Тетка Чарна, – вмешался Натан, сидевший теперь в соседней комнате, – не убивайтесь так. Я останусь с вами…
– С Фейгой? – невинно спросила Чарна.
Ответа не последовало.
– Он замолчал, – торжествуя, произнесла Чарна.
– Я замолчал оттого, тетка Чарна, – раздался его голос, – что еще не смею мечтать об этом. Но если бы был здоров, то стал бы посреди двора и крикнул бы всем.
– Я всегда думала, что он сумасшедший, – отозвалась Чарна. – Я и этому бы не удивилась.
– Тетка Чарна! – произнес Натан, появляясь у порога.
– Я – Чарна, – знаю…
– Вы самая дорогая женщина, которую я видел в жизни!
– А вы самый глупый из всех евреев!
– Оставь его, мать, – вмешалась Мейта.
– Он самый глупый, – заупрямилась Чарна – За благословением идут к матери, а не к тетке…
– Мать, вода застыла в ведре, – сказала Блюмочка. – Скоро вечер. Не мешайте, Натан!
Натан исчез и через минуту опять вернулся.
– Тетка Чарна! – произнес он…
– Ну, Натан?
– У меня скверные предчувствия…
– А у меня хорошие, Натан.
– У меня скверные, я вам говорю…
Он опять вышел, а Мейта, посмотрев в окно, сказала:
– Вот Нахман идет…
К вечеру все было приведено в порядок, и на завтра осталось совсем мало работы.
– Ну, слава Богу, – произнесла Чарна, подавая ужин. – Последний раз я провожу вечер перед Пасхой с дочерью и ее женихом.
Вскоре пришла Фейга, и не успели ее встретить восклицанием, как в дверях показалась длинная фигура Даниэля.
– Ого! – обрадовался Нахман, но сейчас же осекся, испугавшись его лица. – Что с вами?
Все вдруг поднялись со своих мест и окружили Даниэля.
– Разве вы ничего не слышали? – пробормотал он. – Ведь об этом два дня звонят в городе… На эту Пасху мы уже не вывернемся.
– Не может быть? – произнес Нахман упавшим голосом.
– У меня было предчувствие, – спокойно отозвался Натан.
Чарна всплеснула руками и впилась глазами в Даниэля, который продолжал рассказывать… Ужас нарастал быстро. И он был знаком всем – как будто напротив становилась стена, утыканная ножами, на нее гнали, и нельзя было не идти… Они стояли, сбившись в кучку, кроме Натана, испуганные, с закипавшей ненавистью в душе против людей, угрожавших ежегодно грабежом, избиением… А Даниэль уже рассказывал о том, что в трактирах раздавали листки, в которых призывали к грабежу и резне, и о том, что сегодня сам слышал от чернорабочих.
– Нас перережут, как куриц, – бледный от ужаса, говорил он, – куда нам бежать, куда спрятаться?..
– Не говорите, – крикнула Мейта, – я умру от страха!
– Мы дешево не дадимся, – побелев, произнес Нахман, – что, что, а этого не будет!..
– Ты хочешь идти против красных рубашек? – затряслась Чарна.
– Нахман! – взмолилась Мейта…
– Пусть грабят, – с усилием выговорил Даниэль, – куда от ножа спрятаться? Я говорил вам, Нахман, что эту проклятую страну нужно покинуть… Теперь нам покажут, где наша родина…
– Мы сами пугаем себя, – отозвалась Фейга. – Каждый год говорят об этом. Не помните, что делалось в прошлом году?
– Из твоего рта – да в уши Господа, – благоговейно произнесла Чарна, посмотрев на небо.
«С утра начался дождь, и напрасно я умолял небо сжалиться над нами. Тучи были толстые, свинцовые, рыхлые, и не могли не пролиться. Ветра не было. В детской, несмотря на утро, держалась темнота. Углы казались синими от теней, и в синеве этой ползали и слабо перелетали больные мухи. Коля с палочкой в руке, похожий на волшебника, стоял подле стенной карты, изукрашенной по краям моими рисунками, и говорил однообразным голосом…».
«Сон – существо таинственное и внемерное, с длинным пятнистым хвостом и с мягкими белыми лапами. Он налег всей своей бестелесностью на Савельева и задушил его. И Савельеву было хорошо, пока он спал…».
«Странный Мальчик медленно повернул голову, будто она была теперь так тяжела, что не поддавалась его усилиям. Глаза были полузакрыты. Что-то блаженное неземное лежало в его улыбке…».
«Теперь наступила нелепость, бестолковость… Какой-то вихрь и страсть! Всё в восторге, как будто я мчался к чему-то прекрасному, страшно желанному, и хотел продлить путь, чтобы дольше упиться наслаждением, я как во сне делал всё неважное, что от меня требовали, и истинно жил лишь мыслью об Алёше. По целым часам я разговаривал с Колей о Настеньке с таким жаром, будто и в самом деле любил её, – может быть и любил: разве я понимал, что со мной происходит?».
«Что-то новое, никогда неизведанное, переживал я в это время. Странная грусть, неясный страх волновали мою душу; ночью мне снились дурные сны, – а днём, на горе, уединившись, я плакал подолгу. Вечера холодные и неуютные, с уродливыми тенями, были невыносимы и давили, как кошмар. Какие-то долгие разговоры доносились из столовой, где сидели отец, мать, бабушка, и голоса их казались чужими; бесшумно, как призрак, ступала Маша, и звуки от её босых ног по полу казались тайной и пугали…».
«И вдруг, словно мир провалился на глазах Малинина. Он дико закричал. Из-за угла стремительно вылетел грузовик-автомобиль и, как косой, срезал Марью Павловну. В колесе мелькнул зонтик.Показались оголенные ноги. Они быстро и некрасиво задергались и легли в строгой неподвижности. Камни окрасились кровью…».
Короткий рассказ от автора «Зеркала для героя». Рассказ из жизни заводской спортивной команды велосипедных гонщиков. Важный разговор накануне городской командной гонки, семейная жизнь, мешающая спорту. Самый молодой член команды, но в то же время капитан маленького и дружного коллектива решает выиграть, несмотря на то, что дома у них бранятся жены, не пускают после сегодняшнего поражения тренироваться, а соседи подзуживают и что надо огород копать, и дочку в пионерский лагерь везти, и надо у домны стоять.
Эмоциональный настрой лирики Мандельштама преисполнен тем, что критики называли «душевной неуютностью». И акцентированная простота повседневных мелочей, из которых он выстраивал свою поэтическую реальность, лишь подчеркивает тоску и беспокойство незаурядного человека, которому выпало на долю жить в «перевернутом мире». В это издание вошли как хорошо знакомые, так и менее известные широкому кругу читателей стихи русского поэта. Оно включает прижизненные поэтические сборники автора («Камень», «Tristia», «Стихи 1921–1925»), стихи 1930–1937 годов, объединенные хронологически, а также стихотворения, не вошедшие в собрания. Помимо стихотворений, в книгу вошли автобиографическая проза и статьи: «Шум времени», «Путешествие в Армению», «Письмо о русской поэзии», «Литературная Москва» и др.
«Это старая история, которая вечно… Впрочем, я должен оговориться: она не только может быть „вечно… новою“, но и не может – я глубоко убежден в этом – даже повториться в наше время…».
«Мы подходили к Новороссийску. Громоздились невысокие, лесистые горы; море было спокойное, а из воды, неподалеку от мола, торчали мачты потопленного командами Черноморского флота. Влево, под горою, белели дачи Геленджика…».
Из книги: Алексей Толстой «Собрание сочинений в 10 томах. Том 4» (Москва: Государственное издательство художественной литературы, 1958 г.)Комментарии Ю. Крестинского.
Немирович-Данченко Василий Иванович — известный писатель, сын малоросса и армянки. Родился в 1848 г.; детство провел в походной обстановке в Дагестане и Грузии; учился в Александровском кадетском корпусе в Москве. В конце 1860-х и начале 1870-х годов жил на побережье Белого моря и Ледовитого океана, которое описал в ряде талантливых очерков, появившихся в «Отечественных Записках» и «Вестнике Европы» и вышедших затем отдельными изданиями («За Северным полярным кругом», «Беломоры и Соловки», «У океана», «Лапландия и лапландцы», «На просторе»)