Евпатий - [29]

Однако как бы ни было, а жизнь, как говорится, берёт своё, и на трижды перекопанной грядке, глядишь, вылезет через какое-то время живой зелёненький стебелёчек... Из филиала вырос настоящий, с неплохими, прибывшими из столиц преподавательскими кадрами институт, а первыми студентами сделались самые толковые из детей тех же партаппаратчиков, кагэбэшников, инженеров и работяг, среди коих немало попадалось людей в прошлом культурных, а также универсально одарённых этих крестьян. В то время из окраинных, ленточными червями вытянутых коммунальных бараков рабочая сила перебиралась потихоньку, кстати, в знаменитые белобокие хрущёвки-пятиэтажки.

Так вот, где-то в середине шестидесятых вслед за старшими братьями, откликнувшимися с запозданьем, понятно, но всё же, на первые ветерки известной оттепели, именно сюда, в политех, поступили учиться мои герои. Паша поступил на ДПА — ракетные двигатели, Юра, как сказано, на металлургический, а Илпатеев на ИС, инженерно-строительный, — отделение «мосты и туннели».

Это потому важно для правдивого моего повествования, незаметно разросшегося вокруг бирюзовой илпатеевской тетради, что именно в политехническом Яминск наш и поимел единственный, пусть вот и неосуществившийся, но шанс обзавестись собственной какой-то культурой.

Культура началась как бы прямо сейчас, с нуля. Завёлся совершенно такой же, как в МГУ, СТЭМ, студенческий театр эстрадных миниатюр, заигрался собственный КВН, засочинялись бардовские а ля Визбор-Окуджава-Высоцкий песни, а в пределе вот-вот должны были появиться свои романтические, хотя и навеваемые грубым окружающим социумом, стихи.

13

Осторожно, юноша: она — Лилит.

Илпатеев привёз Лилит в Яминск где-то в начале восьмидесятых. Всё было иным, непонятно каким, и комар ещё не пролетал. Бог, разумеется, важнее Маммоны, но есть и встречное: на Бога надейся, а сам не плошай. Причем «не плошай» мало-помалу тоже отчего-то становится чем-то вроде бога, и дело запутывается до неразрешимого.

Манера исполненья Лилит точь-в-точь походила на модных в ту пору столичных певичек, и с точки зрения яминцев этою похожестью она поднимала и украшала их в собственном о себе мнении. Дела пошли совсем неплохо. У неё стали брать интервью, сделали пару-тройку передач на радио и телевиденье, и прочее.

Илпатеев приходил к Паше в гараж и произносил пересказанные мне потом Пашей монологи. Паша менял колесо, ремонтировал футлярчик переносной печки или ещё что-нибудь делал руками и, когда всерьез, а когда и вполуха, слушал Илпатеева.

Американцы, говорил Илпатеев, провели опыт с группой студентов-добровольцев. Поделили их на «тюремщиков» и «заключённых» и, посулив хороший куш, устроили трёхмесячный эксперимент. Всё делалось по правде. Заключённые сидели в камерах, а охранники их снаружи охраняли. У одних была своя жизнь, у других своя. И через три месяца те и эти ненавидели друг друга так, что н а с а м о м д е л е желали своим врагам смерти. Это, дескать, раз!

Паша отрывался от колеса, пытался было возражать, но смирял себя и заставлял слушать дальше.

А вот два, продолжал Илпатеев. По телевиденью показывают документальный фильм: обучающаяся группа будущих автолюбителей. Они пока пешеходы, и, когда их спрашивают о водителях, они говорят о неуваженье, даже хамстве водителей в отношении пешеходов, упрекают их. А потом, — Паша укладывает в это время печку в футлярчик, так и эдак меняя положение провода, чтобы он закрылся, — как уже у водителей у них берут интервью. «Они ж ничего не видят, они прут прямо на красный...» и т. п. Опять просто-таки ненависть и чувство собственной правоты.

Вот так и всё остальное, все войны, революции, всё, где есть свои и чужие. Друг и враг. Вся история человечества. И она, — хлопал себя по ляжкам Илпатеев, — ещё куда-то там «идёт»!

— Ну а ты что предлагаешь? — Паша хмурился, прибирал снятое колесо, убирал печку и начинал помаленьку готовить стол к празднику.

— Ничего! Просто люди со всеми их «рабочими мифологемами» в лучшем случае «средство», если смотреть исторически, — говорил Илпатеев.

— Ну и... — Паша тоже потихоньку заводился. — Какая тебе разница?

— А такая! — Илпатеев стоял и смотрел сзади, как Паша хлопочет у стола. — Цель жизни воссоединение с Богом, а Бог — это красота, истина и добро. И не в обмен на блага Маммоны, а сами по себе. Понимаешь? И в мире разлита эта божественная музыка, которую никто не желает слушать. А Рублёв, Бах, Пушкин, Ван-Гог и Андрей Платонов её слышали... И если все её услышат рано или поздно, то...

— То? — опускал с ехидцей угол рта Паша.

— То над миром рано или поздно воссияет любовь!

— А как же те, кто не слышит? Ну Коба твой, Геббельс, Елизавета Евсеевна?

Илпатеев заминался, а Паша, который, как мы говорили, из принципа не знакомил себя с вопросами религиозными, начинал перед Илпатеевым разворачивать своё понимание вопроса. Он считал, что человеческая жизнь на земле управляется из какого-то, вероятно, космического центра, что энергия, энтропийно освобождаемая переживаниями людей, в особенности тонкая, как, скажем, его, Паши, употребляется на какие-то неведомые, но высокие, высшие цели. А такие люди, как Христос, Будда, Магомет, Сократ и Леонардо да Винчи, это что-то вроде посланного оттуда «космического корректора».