Евгенiй Онѣгинъ - [3]

А вижу я, винюсь предъ вами,

Что ужъ и такъ мой бѣдный слогъ

Пестрѣть гораздо меньше бъ могъ

Иноплеменными словами,

Хоть и заглядывалъ я встарь

Въ Академическій Словарь.

XXVII.

У насъ теперь не то въ предметѣ:

Мы лучше поспѣшимъ на балъ,

Куда стремглавъ въ ямской каретѣ

Ужъ мой Онѣгинъ поскакалъ.

Передъ померкшими домами

Вдоль сонной улицы рядами

Двойные фонари каретъ

Веселый изливаютъ свѣтъ,

И радуги на снѣгъ наводятъ;

Усѣянъ плошками кругомъ,

Блеститъ великолѣпный домъ;

По цѣльнымъ окнамъ тѣни ходятъ,

Мелькаютъ профили головъ

И дамъ, и модныхъ чудаковъ.

XXVIII.

Вотъ нашъ герой подъѣхалъ къ сѣнямъ;

Швейцара мимо, онъ стрѣлой

Взлетѣлъ по мраморнымъ ступенямъ,

Расправилъ волоса рукой,

Вошелъ. Полна народу зала;

Музыка ужъ гремѣть устала;

Толпа мазуркой занята;

Кругомъ и шумъ, и тѣснота;

Брянчатъ кавалергарда шпоры;

Летаютъ ножки милыхъ дамъ;

По ихъ плѣнительнымъ слѣдамъ

Летаютъ пламенные взоры,

И ревомъ скрыпокъ заглушенъ

Ревнивый шопотъ модныхъ женъ.

XXIX.

Во дни веселій и желаній

Я былъ отъ баловъ безъ ума:

Вѣрнѣй нѣтъ мѣста для признаній

И для врученія письма.

О вы, почтенные супруги!

Вамъ предложу свои услуги;

Прошу мою замѣтить рѣчь:

Я васъ хочу предостеречь.

Вы также, маменьки, построже

За дочерьми смотрите вслѣдъ:

Держите прямо свой лорнетъ!

Не то... не то избави, Боже!

Я это потому пишу,

Что ужъ давно я не грѣшу.

XXX.

Увы, на разныя забавы

Я много жизни погубилъ!

Но если бъ не страдали нравы,

Я балы бъ до сихъ поръ любилъ.

Люблю я бѣшеную младость,

И тѣсноту, и блескъ, и радость,

И дамъ обдуманный нарядъ;

Люблю ихъ ножки: только врядъ

Найдете вы въ Россіи цѣлой

Три пары стройныхъ женскихъ ногъ.

Ахъ, долго я забыть не могъ

Двѣ ножки!... Грустный, охладѣлой,

Я все ихъ помню, и во снѣ

Онѣ тревожатъ сердце мнѣ.

XXXI.

Когда жъ, и гдѣ, въ какой пустынѣ,

Безумецъ, ихъ забудешь ты?

Ахъ, ножки, ножки! Гдѣ вы нынѣ?

Гдѣ мнете вешніе цвѣты?

Взлелѣяны въ восточной нѣгѣ,

На сѣверномъ, печальномъ снѣгѣ

Вы не оставили слѣдовъ:

Любили мягкихъ вы ковровъ

Роскошное прикосновенье.

Давноль для васъ я забывалъ

И жажду славы, и похвалъ,

И край отцевъ, и заточенье?

Исчезло счастье юныхъ лѣтъ —

Какъ на лугахъ вашъ легкій слѣдъ.

XXXII.

Діаны грудь, ланиты Флоры

Прелестны, милые друзья!

Однако ножка Терпсихоры

Прелестнѣй чѣмъ-то для меня.

Она, пророчествуя взгляду

Неоцѣненную награду,

Влечетъ условною красой

Желаній своевольный рой.

Люблю ее, мой другъ Эльвина,

Подъ длинной скатертью столовъ,

Весной на муравѣ луговъ,

Зимой на чугунѣ камина,

На зеркальномъ паркетѣ залъ,

У моря на гранитѣ скалъ.

XXXIII.

Я помню море предъ грозою:

Какъ я завидовалъ волнамъ,

Бѣгущимъ бурной чередою

Съ любовью лечь къ ея ногамъ!

Какъ я желалъ тогда съ волнами

Коснуться милыхъ ногъ устами!

Нѣтъ, никогда средь пылкихъ дней

Кипящей младости моей

Я не желалъ съ такимъ мученьемъ

Лобзать уста младыхъ Армидъ,

Иль розы пламенныхъ ланитъ,

Иль перси, полныя томленьемъ;

Нѣтъ, никогда порывъ страстей

Такъ не терзалъ души моей!

XXXIV.

Мнѣ памятно другое время:

Въ завѣтныхъ иногда мечтахъ

Держу я счастливое стремя,

И ножку чувствую въ рукахъ;

Опять кипитъ воображенье,

Опять ея прикосновенье

Зажгло въ увядшемъ сердцѣ кровь,

Опять тоска, опять любовь...

Но полно прославлять надменныхъ

Болтливой лирою своей:

Онѣ не стоятъ ни страстей,

Ни пѣсенъ, ими вдохновенныхъ;

Слова и взоръ волшебницъ сихъ

Обманчивы какъ ножки ихъ.

XXXV.

Что жъ мой Онѣгинъ? Полусонный

Въ постелю съ бала ѣдетъ онъ:

А Петербургъ неугомонный

Ужъ барабаномъ пробуждёнъ.

Встаетъ купецъ, идетъ разнощикъ,

На биржу тянется извощикъ,

Съ кувшиномъ Охтенка спѣшитъ,

Подъ ней снѣгъ утренній хруститъ.

Проснулся утра шумъ пріятный,

Открыты ставни, трубный дымъ

Столбомъ восходитъ голубымъ,

И хлѣбникъ, Нѣмецъ акуратный,

Въ бумажномъ колпакѣ, не разъ

Ужъ отворялъ свой васисдасъ.

XXXVI.

Но шумомъ бала утомленной,

И утро въ полночь обратя,

Спокойно спитъ въ тѣни блаженной

Забавъ и роскоши дитя.

Проснется за полдень, и снова

До утра жизнь его готова,

Однообразна и пестра,

И завтра тоже, что вчера.

Но былъ ли счастливъ мой Евгеній,

Свободный, въ цвѣтѣ лучшихъ лѣтъ,

Среди блистательныхъ побѣдъ,

Среди вседневныхъ наслажденій?

Вотще ли былъ онъ средь пировъ

Неостороженъ и здоровъ?

XXXVII.

Нѣтъ: рано чувства въ немъ остыли;

Ему наскучилъ свѣта шумъ;

Красавицы не долго были

Предметъ его привычныхъ думъ:

Измѣны утомить успѣли;

Друзья и дружба надоѣли,

Затѣмъ, что не всегда же могъ

Beef-steaks и Стразбургскій пирогъ

Шампанской обливать бутылкой

И сыпать острыя слова,

Когда болѣла голова:

И хоть онъ былъ повѣса пылкой,

Но разлюбилъ онъ наконецъ

И брань, и саблю, и свинецъ.

XXXVIII.

Недугъ, котораго причину

Давно бы отыскать пора,

Подобный Англійскому сплину,

Короче: Русская хандра

Имъ овладѣла по немногу;

Онъ застрѣлиться, слава Богу,

Попробовать не захотѣлъ:

Но къ жизни вовсе охладѣлъ.

Какъ Child-Horald, угрюмый, томный

Въ гостиныхъ появлялся онъ;

Ни сплетни свѣта, ни бостонъ,

Ни милый взглядъ, ни вздохъ нескромный,

Ничто не трогало его,

Не замѣчалъ онъ ничего.

XXXIX. XL. XLI.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XLII.

Причудницы большаго свѣта!

Всѣхъ прежде васъ оставилъ онъ.

И правда то, что въ наши лѣта

Довольно скученъ высшій тонъ.

Хоть, можетъ быть, иная дама