Евгенiй Онѣгинъ - [2]

Давать уроки въ тишинѣ!

XII.

Какъ рано могъ ужъ онъ тревожить

Сердца кокетокъ записныхъ!

Когда жъ хотѣлось уничтожить

Ему соперниковъ своихъ,

Какъ онъ язвительно злословилъ!

Какія сѣти имъ готовилъ!

Но вы, блаженные мужья,

Съ нимъ оставались вы друзья:

Его ласкалъ супругъ лукавый,

Фобласа давній ученикъ,

И недовѣрчивый старикъ,

И рогоносецъ величавый,

Всегда довольный самъ собой,

Своимъ обѣдомъ и женой.

XIII. XIV.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XV.

Бывало, онъ еще въ постелѣ:

Къ нему записочки несутъ.

Что? Приглашенья? Въ самомъ дѣлѣ,

Три дома на вечеръ зовутъ:

Тамъ будетъ балъ, тамъ дѣтскій праздникъ.

Куда жъ поскачетъ мой проказникъ?

Съ кого начнетъ онъ? Все равно:

Вездѣ поспѣть немудрено.

Покамѣстъ, въ утреннемъ уборѣ,

Надѣвъ широкій боливаръ³,

Онѣгинъ ѣдетъ на бульваръ,

И тамъ гуляетъ на просторѣ,

Пока недремлющій Брегетъ

Не прозвонитъ ему обѣдъ.

XVI.

Ужъ темно: въ санки онъ садится.

«Поди! поди!» раздался крикъ;

Морозной пылью серебрится

Его бобровый воротникъ.

Къ Talon⁴ помчался: онъ увѣренъ,

Что тамъ ужъ ждетъ его ***.

Вошелъ: и пробка въ потолокъ,

Вина кометы брызнулъ токъ,

Предъ нимъ Rost-beef окровавленный,

И трюфли — роскошь юныхъ лѣтъ,

Французской кухни лучшій цвѣтъ, —

И Стразбурга пирогъ нетлѣнный

Межъ сыромъ Лимбургскимъ живымъ

И ананасомъ золотымъ.

XVII.

Еще бокаловъ жажда проситъ

Залить горячій жиръ котлетъ;

Но звонъ Брегета имъ доноситъ,

Что новый начался балетъ.

Театра злой законодатель,

Непостоянный обожатель

Очаровательныхъ актрисъ,

Почетный гражданинъ кулисъ,

Онѣгинъ полетѣлъ къ театру,

Гдѣ каждый, критикой дыша,

Готовъ охлопать Entrechat,

Обшикать Федру, Клеопатру,

Моину вызвать для того,

Чтобъ только слышали его.

XVIII.

Волшебный край! Тамъ въ стары годы,

Сатиры смѣлой властелинъ,

Блисталъ Фонвизинъ, другъ свободы,

И переимчивый Княжнинъ;

Тамъ Озеровъ невольны дани

Народныхъ слезъ, рукоплесканій

Съ младой Семеновой дѣлилъ;

Тамъ нашъ Катенинъ воскресилъ

Корнеля геній величавой;

Тамъ вывелъ колкій Шаховской

Своихъ комедій шумный рой;

Тамъ и Дидло вѣнчался славой:

Тамъ, тамъ, подъ сѣнію кулисъ,

Младыя дни мои неслись.

XIX.

Мои богини! Что вы? Гдѣ вы?

Внемлите мой печальный гласъ:

Всѣ тѣ же ль вы? Другія ль дѣвы,

Смѣнивъ не замѣнили васъ?

Услышу ль вновь я ваши хоры?

Узрю ли Русской Терпсихоры

Душой исполненный полетъ?

Иль взоръ унылый не найдетъ

Знакомыхъ лицъ на сценѣ скучной,

И, устремивъ на чуждый свѣтъ

Разочарованный лорнетъ,

Веселья зритель равнодушной,

Безмолвно буду я зѣвать

И о быломъ воспоминать?

XX.

Театръ ужъ полонъ; ложи блещутъ;

Партеръ и кресла, все кипитъ;

Въ райкѣ нетерпѣливо плещутъ,

И, взвившись, занавѣсъ шумитъ.

Блистательна, полувоздушна,

Смычку волшебному послушна,

Толпою нимфъ окружена,

Стоитъ Истомина; она,

Одной ногой касаясь пола,

Другою медленно кружитъ,

И вдругъ прыжокъ, и вдругъ летитъ,

Летитъ, какъ пухъ отъ устъ Эола;

То станъ совьетъ, то разовьетъ,

И быстрой ножкой ножку бьетъ.

XXI.

Все хлопаетъ. Онѣгинъ входитъ:

Идетъ межъ креселъ по ногамъ,

Двойной лорнетъ, скосясь, наводитъ

На ложи незнакомыхъ дамъ;

Всѣ ярусы окинулъ взоромъ,

Все видѣлъ: лицами, уборомъ

Ужасно недоволенъ онъ;

Съ мужчинами со всѣхъ сторонъ

Раскланялся, потомъ на сцену

Въ большомъ разсѣяньи взглянулъ,

Отворотился, и зѣвнулъ,

И молвилъ: «всѣхъ пора на смѣну;

Балеты долго я терпѣлъ,

Но и Дидло мнѣ надоѣлъ»⁵.

XXII.

Еще амуры, черти, змѣи

На сценѣ скачутъ и шумятъ,

Еще усталые лакеи

На шубахъ у подъѣзда спятъ;

Еще не перестали топать,

Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;

Еще снаружи и внутри

Вездѣ блистаютъ фонари;

Еще, прозябнувъ, бьются кони,

Наскуча упряжью своей,

И кучера, вокругъ огней,

Бранятъ господъ и бьютъ въ ладони:

А ужъ Онѣгинъ вышелъ вонъ;

Домой одѣться ѣдетъ онъ.

XXIII.

Изображу ль въ картинѣ вѣрной

Уединенный кабинетъ,

Гдѣ модъ воспитанникъ примѣрной

Одѣтъ, раздѣтъ и вновь одѣтъ?

Все, чѣмъ для прихоти обильной

Торгуетъ Лондонъ щепетильной

И по Балтическимъ волнамъ

За лѣсъ и сало возитъ намъ,

Все, что въ Парижѣ вкусъ голодной,

Полезный промыселъ избравъ,

Изобрѣтаетъ для забавъ,

Для роскоши, для нѣги модной, —

Все украшало кабинетъ

Философа въ осмнадцать лѣтъ.

XXIV.

Янтарь на трубкахъ Цареграда.

Фарфоръ и бронза на столѣ,

И, чувствъ изнѣженныхъ отрада,

Духи въ граненомъ хрусталѣ;

Гребенки, пилочки стальныя,

Прямыя ножницы, кривыя,

И щетки тридцати родовъ —

И для ногтей, и для зубовъ.

Руссо (замѣчу мимоходомъ)

Не могъ понять, какъ важный Гримъ

Смѣлъ чистить ногти передъ нимъ,

Краснорѣчивымъ сумасбродомъ⁶:

Защитникъ вольности и правъ

Въ семъ случаѣ совсѣмъ неправъ.

XXV.

Быть можно дѣльнымъ человѣкомъ

И думать о красѣ ногтей:

Къ чему безплодно спорить съ вѣкомъ?

Обычай деспотъ межъ людей.

Второй ***, мой Евгеній,

Боясь ревнивыхъ осужденій,

Въ своей одеждѣ былъ педантъ

И то, что мы назвали франтъ.

Онъ три часа, по крайней мѣрѣ,

Предъ зеркалами проводилъ,

И изъ уборной выходилъ

Подобный вѣтренной Венерѣ,

Когда, надѣвъ мужской нарядъ,

Богиня ѣдетъ въ маскарадъ.

XXVI.

Въ послѣднемъ вкусѣ туалетомъ

Занявъ вашъ любопытный взглядъ,

Я могъ бы предъ ученымъ свѣтомъ

Здѣсь описать его нарядъ;

Конечно бъ это было смѣло,

Описывать мое же дѣло:

Но панталоны, фракъ, жилетъ,

Всѣхъ этихъ словъ на Русскомъ нѣтъ;