Эварист Галуа: избранник богов - [6]

Пропахшие дымом и порохом гренадеры, для которых Наполеон был героем, полубогом, были вынуждены приветствовать короля, обязанного своею немощью не войне, а старости и наследственности. Иные из них, наморщив лбы, ухитрялись сдвинуть высокий кивер на глаза, чтобы ничего не видеть. Другие свирепо, как тигры, скалились из-под усов. Они взяли на караул с яростью, наполнившей страхом сердца мужчин и женщин, столпившихся за спиной гренадеров, чтобы помахать белыми платками и крикнуть: «Vive le roi! Vive notre pere!»[2]

Прибыв в Тюильри, Людовик XVIII, пораженный богатством и великолепием дворца, причмокнул губами: «Он был хорошим постояльцем, этот Наполеон».

Король воцарился на престоле. Вскоре схлынул поток иностранных солдат, и Людовик XVIII созвал палату депутатов, чтобы отечески пожаловать своим чадам конституцию. Он был облачен в униформу — плод его собственного художественного воображения, — задуманную так, чтобы скрыть телесные изъяны и придать некоторое достоинство его не в меру откормленной фигуре. На нем был синий мундир — нечто среднее между придворным костюмом и сюртуком. Золотые эполеты придавали ему сходство с формой маршала. Атласные панталоны были заправлены в красные бархатные сапоги выше колен. Подагра не позволяла королю носить кожаные сапоги, а он всегда обращал большое внимание на свою обувь. Ему казалось, что в этих сапогах он выглядит так, будто готов в любой момент вскочить на коня и отразить захватчика. На случай, если сапоги покажутся недостаточно внушительными, он был при шпаге.

Стоя в этом наряде на фоне римских статуй, напудренный, тщательно завитой, король звучным, ровным голосом читал свою речь. Его двойной подбородок подрагивал, голубые глаза не спеша останавливались то на документе, то на слушающих.

Он говорил, что весьма доволен собой, он поздравляет себя с тем, что ему выпало на долю раздавать милости, уготованные божественным провидением для его народа. Он поздравляет себя с тем, что заключены мирные договоры с державами Европы, что французская армия снискала себе славу, что его старые глаза видят счастливое будущее Франции. Тучи рассеялись; осанна новому монарху, чья единственная цель — осуществить желания брата, Людовика XVI, выраженные в его бессмертном завещании перед тем, как он был обезглавлен! Его отеческие намерения, уверял король, состоят лишь в том, чтобы выполнить эти желания.

Король кончил, и канцлер, мсье Дамбрэ, стал читать комментарий к новой французской конституции:

«Дыханием господа опрокинут грозный колосс власти, тяжким бременем лежавший на Европе. Но под развалинами этой громады Франция обнаружила непоколебимые основы своей древней монархии. Целиком обладая наследственными правами на нашу великую державу, король ограничится применением власти, полученной им от бога и от своего отца, в пределах, установленных им самим».

Таким образом, не народ вырвал конституционную хартию у короля, а сам король, побуждаемый отеческой любовью, пожаловал хартию своему народу.

Год спустя на фоне тех же римских статуй те же актеры разыграли сцену совсем другого рода. То был день, когда новый престол Бурбонов содрогался от мерной поступи наполеоновских солдат. Маршалы, генералы и старая гвардия изменили присяге, не в силах противиться чародею, сошедшему на французскую землю, чтобы вновь затопить страну кровью. В сопровождении придворных сановников и всех принцев своего дома незадачливый Людовик появился во дворце Бурбонов. Старый хитрец знал, что его единственный козырь — ненавистная хартия, которую он был вынужден подписать.

Итак, заявил король, Наполеон вернулся, чтобы отобрать у французского народа его свободы и его хартию — «хартию, милую сердцу каждого француза; хартию, которую я клянусь в этот час охранять и защищать. Сплотимся же вокруг нее! Да будет она нашим священным знаменем!»

Крики: «Да здравствует король! Умрем за короля! Да здравствует король на вечные времена!» — огласили зал.

Тогда граф д'Артуа подошел к своему венценосному брату и повернулся к пэрам и депутатам:

— Клянемся жить и умереть верными королю и хартии, залогу счастья наших соотечественников.

Братья упали друг другу в объятия, а собравшиеся плакали и кричали: «Vive la charte!»[3]

Мы услышим, как пятнадцать лет спустя эти же слова прогремят по всей Франции. Мы увидим, как будут умирать парижане из-за того, что король не сдержал своей клятвы.

Людовик говорил, что умрет на поле брани, но, когда по Франции ураганом понесся Наполеон, король и брат его бежали в Бельгию.

Они снова вернулись в занятый чужеземными войсками Париж после того, как Наполеон потерял под Ватерлоо свою на сто дней возвращенную корону и вместе с последним сражением проиграл свою свободу.

Теперь Бурбоны увидели, как шаток был их престол, как мало любят французские чада своего царственного отца.

Как укрепить престол на зыбкой французской земле? У короля и придворных ответ был готов: тюремными застенками и кровью. Начался белый террор Реставрации.

Не пощадили и математиков.

Гаспар Монж, сын разносчика, точильщика ножей, был поборником дела революции. Он стал спасителем Французской республики, когда вместе с Бертолле наладил производство черного пороха. Монж любил республику, но еще больше он любил императора. Став графом де Пелюз, он забыл, как громко он призывал к уничтожению знати, до того как Кесарь стал Кесарем.