Евангелистка - [62]

«Ну, больше писать не буду… Для меня она утрачена навеки…»

И мать крупным почерком вывела поперек конверта: «Последнее письмо моей дочки».

— Госпожа Эпсен!.. Госпожа Эпсен!..

Кто-то звал ее из сада. Она утерла глаза, шатаясь, подошла к окну и, растворив его, увидела г-на Оссандо — на, который горделиво поднял к ней седую голову.

— В воскресенье я собираюсь произнести проповедь в Оратории… Для вас… Приходите, останетесь довольны…

Он поклонился ей, приподняв крошечную скуфейку, и снова занялся осмотром кустов роз, на которых уже набухли зеленые почки. Видя престарелого декана в саду в сырую, коварную погоду, обычную в начале марта, легко было догадаться, что г-жи Оссандон нет дома.

XV. В ХРАМЕ ОРАТОРИИ

В ризнице Оратории, где облачаются проповедники, двух тесных комнатах с огромными шкафами, с соломенными стульями, некрашеным столом и фаянсовой печкой, как на таможенной заставе, Оссандон, окруженный пасторами, коллегами по факультету, вполголоса беседует, пожимает протянутые к нему руки. С улицы доносится шум экипажей; слышно, как они останавливаются у двух папертей храма, и рокот этот, подобный шуму прибоя, несется через все двери и разливается по коридорам с темными, потрескавшимися стенами.

На старом декане, готовом взойти на кафедру, черная мантия, белые брыжи; это строгое одеяние уместнее в суде, чем в церкви, но оно вполне подходит протестантскому пастору, которого Реформация считает не кем иным, как адвокатом на службе у господа. Именно такова сегодня роль Оссандона — он адвокат и даже прокурор, ибо заметки, которые он листает, примостившись у столика, представляют собою грозную обвинительную речь против Отманов. Пять месяцев он обдумывал ее и колебался, предвидя неприятные последствия для себя, для своих близких; к тому же Голубка неотступно следила за ним.

Наконец старушку вызвали в Коммантри по случаю рождения внука, а декан, усматривая в этом милость господа к нему, бедному слабому человеку, и уповая на то, что совесть его теперь успокоится, немедленно принялся за дело. Проповедь свою он написал и отделал за два вечера — все эти мысли уже давно роились в его голове, притом столь бурно, что чуть не свели его с ума. Он попросил другого пастора, о предстоящей проповеди которого было уже объявлено, уступить ему очередь, и вот уже неделя, как весь протестантский Париж ждет проповеди знаменитого декана; голос его должен прозвучать в последний раз, как некогда, после многолетнего перерыва, на пострижении мадемуазель де Лавальер[22] прозвучал голос Боссюэ.

Один за другим подъезжают экипажи, хлопают дверцы, кони бьют копытами землю, сверкают роскошные ливреи, а в коридорах стоит неумолчный гул толпы и дверь ризницы поминутно растворяется, чтобы впустить дьякона, пастора на покое или члена консистории.

— Здравствуйте!.. Мы тоже пришли.

• — Здравствуйте, здравствуйте, господин Арлес!

Я не читал объявления… Какая у вас тема?

— Из Евангелия, текст на сегодняшний день… Нагорная проповедь.

— Вы, вероятно, будете чувствовать себя так, словно вы в Мондардье, среди своих дровосеков?

— Нет, нет… Проповедь рассчитана именно на п. — риж… Мне еще надо сказать кое-что, прежде чем умереть…

Один из коллег Оссандона по богословскому факультету прошептал, уходя:. — Будьте осторожны, Оссандон!..

Декан молча покачал головой; он и так уж слишком долго прислушивался к таким советам. Ведь он еще раз побывал в особняке Отманов и просил эту безжалостную женщину только об одном: чтобы она сказала, где находится Лина. Он вызвался сам съездить за несчастной, сбитой с толку девушкой, чтобы вернуть ее нежно любящей матери. Г-жа Отман неизменно отвечала: «Я не знаю, где она… Господь призвал ее…» А когда пастор пригрозил, что в проповеди всенародно обличит ее, она сказала: «Что ж, господин декан, мы придем вас послушать…»

Так ты меня услышишь, подлая! В порыве гнева он ощупью поднимается по темной винтовой лестнице, ведущей на кафедру, отворяет дверцу и появляется среди моря света и воздуха, наполняющего огромный неф.

Старинная церковь Оратории, уступленная протестантам по Конкордату,[23] — самый просторный, самый величественный из парижских храмов. Остальные, в особенности построенные недавно, недостаточно выражают религиозную идею. Аристократический храм на улице Рокепин, весь круглый, с белыми стенами, освещенными сверху, скорее похож на хлебный рынок. Храм св. Андрея — церковь либералов, своими широкими трибунами, поднимающимися амфитеатром, больше напоминает мюзик-холл. Между тем Оратория воплощает и символизирует всю догму Реформации и чистого христианства: здесь не горят свечи, нет икон, на высоких голых стенах одни только мраморные доски с изречениями из псалмов и стихами из Евангелия. Под сводами приделов, почти совершенно закрытых, стоят скамьи, хор упразднен, на месте алтаря высится орган. Вся жизнь храма сосредоточена у кафедры, вокруг длинного стола, который в будни накрыт скатертью, а по воскресеньям, когда бывают причастники, уставлен золочеными корзинами и чашами.

Этим и ограничивается вся церковная утварь. Такая простота, подчеркнутая высотой сводов и таинственностью цветных витражей, становится особенно торжественной, когда храм Оратории, как сегодня, полон народу, когда он черен от толпы, разместившейся на скамьях, переполняющей хоры и неровные ступени лестниц. Над главным входом сияет витраж с изображением ордена Почетного легиона на широкой пурпурной ленте — память о первом пасторе, награжденном после подписания Конкордата; отсветы витража торжественно расцвечивают весь храм, румянят стены, трубы органа и причастные чаши у подножия кафедры, к которой прикованы все взоры.