Евангелистка - [61]

Иной раз г-жа Эпсен наблюдала, как широкие ворота распахиваются перед коричневой каретой, запряженной пегими лошадьми; эту карету она узнала бы, даже если б за блестящим стеклом не мелькнул властный, жестокий профиль; при виде этого лица в ней на миг вспыхивало искушение совершить какой-нибудь безумный поступок, но ее тут же удерживали слова пастора Бирка; страх перед тюрьмой и перед тем еще более ужасным, что он не решался назвать. А когда она возвращалась к себе, усталая, измученная, пробродив как можно дольше, чтобы дать время совершиться непредвиденному, — с каким трепещущим сердцем, с какой мучительной тревогой она всякий раз спрашивала привратницу: «Нет ли мне чего, тетушка Бло?..» А что ее ожидало?.. Изредка — холодное письмо от ее «искренне преданной», и никогда, никогда не находила она того, на что надеялась.

Но вот однажды в квартире г-жи Эпсен-раздался шумный, — резкий, знакомый звонок. Несчастную бросило в дрожь. Она, трепеща, отперла дверь. И сразу же ее обхватили ласковые руки. С цветов, украшавших легкую летнюю шляпку, всю запорошенную снегом, на щеки ей брызнули капли воды… Генриетта Брис!.. Она только что бросила службу-у русского посла в Копенгагене… Люди превосходные, но до чего ограниченные!. «А потом, она так соскучилась по Парижу, хотя ее бывшая настоятельница из монастыря Сердца Христова и писала ей, что Париж для девушки — все равно что бритва в руках двухлетнего младенца…

Генриетта вошла в знакомую ей квартирку и, щебеча, стала располагаться здесь, как у себя дома; по рассеянности и от радости она не заметила печального выражения лица г-жи Эпсен. Вдруг, порывистым, неуклюжим движением обернувшись к ней, она спросила:

— А Лина?.. Где она?.. Она придет скоро?..

В ответ раздались рыдания. Ах, Лина! Лина! Лины нет…

— Уехала… Похищена… Ее отняли у меня… Я одна…

Генриетта поняла не сразу, а поняв, не могла поверить, что Лина, такая благоразумная, такая деловитая, так горячо любившая своих близких… Да, что и говорить, Жанна Отман ловко порабощает души… Пока мать рыдала, Генриетта с любопытством рассматривала книжечки с золотым обрезом — коварные соучастницы этого великого злодеяния лежали на столе как вещественные доказательства: «Утренние часы», «Беседы христианской души с богом»… А все-таки это женщина незаурядная. Не будь она протестанткой, ее можно было бы сравнить с Антуанеттой Буриньон.[20]

— Кто это такая — Буриньон?.. — спросила г-жа Эпсен, утирая слезы.

— Как? Вы не знаете Антуанетты Буриньон? Это пророчица времен госпожи Гион…[21] Она написала больше двадцати книг…

— Бог с ней… — равнодушно ответила г-жа Эпсен. — Если из-за нее матери тоже проливали слезы, то хорошего в ней было мало, не стоит ее и вспоминать…

Внутренний голос говорил г-же Эпсен, что Генриетта не понимает ее горя и занята совсем другим; от жгучего любопытства трепетали ее губы, блестели светлые глаза и дрожали костлявые пальцы, перебиравшие страницы таинственных книжек.

— Дайте мне, пожалуйста, почитать вот эту! — решилась наконец попросить одержимая из обители Сердца Христова. Ей не терпелось прочесть «Беседы», чтобы доказать и опровергнуть их ересь.

— Конечно, берите!.. Возьмите все…

Генриетта с восторгом обняла ее и, прощаясь, оставила свой адрес — Севрская улица, у живописца Маньябоса. Это люди весьма почтенные, и квартал отличный, там несколько монастырей.

— Заходите ко мне… Развлечетесь по крайней мере…

Это посещение, оживившее милые воспоминания о былых спорах, в которых Лина всегда показывала себя такой кроткой, такой разумной, только растравило горе г-жи Эпсен; теперь так всегда бывало в памятные дни, в которые они с Линой прежде радовались или скорбели вместе, — и в сочельник, Juleaften нынешнего года, без елки и без Risengroed, и в годовщину смерти бабушки, когда она одна совершила печальное паломничество на могилу и еще печальнее вернулась домой. Ведь именно возвратясь с кладбища, Элина поклялась ей в прошлом году, что будет «крепко любить ее и не покинет никогда». И под этим впечатлением г-жа Эпсен написала дочери письмо, полное отчаяния и мольбы:

«Если бы я хоть могла работать, давать уроки, чтобы разогнать тоску, но горе отняло у меня силы, глаза ослабели от слез, после болезни я плохо слышу. Деньги тоже тают, через несколько месяцев от них ничего не останется, и что тогда будет со мной? Дорогая моя крошка! Я на коленях жду тебя. Теперь уже не мать умоляет тебя, а бесконечно несчастная одинокая старуха…»

В ответ на это заклинание пришла открытка со штемпелем Джерсея — простая открытка, которую мог прочитать кто угодно:

«Меня глубоко огорчили, дорогая мама, дурные вести о твоем здоровье, но меня утешает мысль, что эти испытания с каждым днем приближают тебя к богу. Я же всецело занята твоим и моим вечным спасением. Мне необходимо жить вдали от света и остерегаться зла».

Какая чудовищная жестокость — эти евангельские поучения на почтовых открытках! Значит, конец задушевной близости, сокровенным признаниям, конец нежданно хлынувшим слезам! Негодяи! Вот что они сделали с ее дочерью! «Мне необходимо остерегаться зла!» Зло — это она, ее родная мать!