Евангелие от Магдалины - [25]

Французов сначала не было слышно за казаками, но французы заводились все больше, вставая один за другим:

— «А-лон зон-фан де ля патри!..»

Когда-то и мы так пели наш гимн.

Торжественно подняв голову, я вдруг увидела, где прячется их президент: наверху, на галерее, была маленькая дверка и за ней комнатка, где обычно кормили водил.

Теперь у этой двери слонялись двое амбалов, один из них темнокожий... Там!

Однако, услышав звуки родного гимна, президент их вовсе не выскочил, как кукушка из часов. Наоборот, та дверка была чуть-чуть приоткрыта, а теперь она резко захлопнулась изнутри.

Вот так. Видимо, президент их хотел хотя бы в глухой России немножечко передохнуть от своих энергичных соотечественников.

Увидев, как дверь захлопнулась, «койоты» гневно заулюлюкали.

Доминик уже собиралась вести своих друзей на штурм новой Бастилии, где засели враги Свободы, Равенства и Братства, но, к счастью, в это время казаки и казачки громко грянули разудалую плясовую:

— «Ах, не ходи, Грицю, та на вечерницю!»

Я крикнула Любе, чтобы скорее несли кулеш в горшочках, иначе новой французской революции не избежать. И постепенно государственные интересы стали уходить на второй план — и вот уже главные люди далекого французского городка лихо отплясывали в обнимку с казаками и казачками. Это напоминало знаменитое сражение на Березине, точнее, братание французов с казаками заместо сражения.

Вдруг я заметила, как из тяжелой деревянной двери в углу зала с силуэтом писавшего мальчика на ней выскользнул удивительно знакомый господин и с улыбкой стал наблюдать общую пляску. Я быстро выдернула из разгулявшейся толпы самых главных — мэршу Доминик, финансиста Поля и культуристку Аннет.

— Президент!

И пока они, еще находясь во власти танца, с трудом соображали, что к чему, я кинулась к президенту и грудью встала на его пути, не сводя с него восхищенных глаз, протягивая к его плечам свои дивные обнаженные руки. Он своих рук мне на плечи упорно не положил, но глядел на меня с улыбкой: почему бы не поглядеть на «гарную русскую дивчину», видимо казачку.

И тут подскочили мои французы: Доминик, Поль, Аннет. Президент по инерции продолжал радостно улыбаться: не мог же он, только что с улыбкой глядя на русскую, тут же скорчить кислую мину при виде французов! Мои друзья бурно поздоровались, энергично представились, успели выкрикнуть свои проблемы — президент дал Доминик свою карточку: теперь никуда от них не денется! Наобнимавшись с землячками, умчался к себе наверх: видно, щи остывали.

— Мерси! — поблагодарила меня Доминик.

Рады стараться!

— Он тут без жены и без дочери — видимо, с любовницей! — заметила проницательная Аннет.

Расставание с казачками и казаками было бурным, пересыпанным клятвами на двух языках — встретиться как можно скорее, уже во Франции.

Лишь бы не на Березине!

Получив от Любы, администраторши хутора, пока гости бурно усаживались в автобус, по семь долларов за клиента, как у нас с ней договорено, и приплюсовав эту сумму к той, что была мной получена в «Высокочастотной дворянской усадьбе», я пришла к выводу, что день получился вполне удачный. Славно сплясали казаки!

Галантные французы — галантность их сильно зависит от настроения — дружно подсадили меня в автобус, потом так же дружно настояли, чтобы Март сначала довез до дому меня, а после уже их.

Вот оно — счастье и дружба народов! «Вив ле Франс»!

Когда мы подъехали к дому, я посмотрела наверх: все окна были темные. Арка тоже была темная — и мои друзья храбро рвались проводить меня до порога — с трудом я смогла от них отбояриться.

Я вошла в темный двор, поднялась по темной лестнице, нащупав ключом скважину, открыла дверь и вошла в темную квартиру.

И сразу была схвачена с двух сторон.

Явление Христа в милицию

Пейзаж за окном был угрюмым — впрочем, после ночи в камере, где вообще не было пейзажа, и от этого было глаз не отвести.

Сначала ржавые крыши — на краю самой ближней выросла довольно крупная елка. Под окнами столь серьезного учреждения. Непонятно, как допустили?

За крышами был обрыв. Там, по идее, протекала Нева, если, конечно, за эту ночь ничего не изменилось. Виден был только тот берег — стеклянная стена и шпиль Финляндского вокзала и упрямый Ленин на броневичке. Не хотелось видеть его в таком ракурсе, как, впрочем, и в любом другом. Тюрьма, примыкающая к Большому дому, говорят, старше его, он как бы и вырос уже приложением к тюрьме. Камера, где сидел Ленин, наверняка сейчас превращена в музей. Моя камера была попроще. Но смущало меня не это, а следователь.

Это был куратор нашего института от органов, сопровождающий нас во всех зарубежных поездках, Станислав Николаевич, которого мы вкратце звали СН. Фамилия его была весьма подходящая — Едушкин. «А Едушкин едет?» — «А как же без него?» Впрочем, мужик он был довольно толковый и в Лондоне быстро разыскал Митин иностранный паспорт, который тот выронил — не помнил где, и даже, кажется, не настучал — проблем потом с поездками не было. Может, он четко сообразил, что без Мити не поедет и он.

Сейчас, что было очень странно, он вроде меня не узнавал и, не здороваясь, смотрел в какую-то папку. По делу ли Мары меня притащили сюда?