Евангелие от экстремиста - [51]

Я только разводил руками. Ясно было, что никакая. Да и сам я был никакой. Вскоре я улетел в Эмираты за тканями для одного московского свадебного салона. Я выбирал для них белые и золотые ткани и всевозможную отделку — вышивки, бриллиантики и прочую беду. Из всего этого потом шились платья, и рабыни подиума на длинных костлявых ногах волочили их в Милане и Париже. Такая вот русская экзотика. Вернулся 25 ноября, вечером. При вылете из Дубаи купил бутылку мартини и выпил в самолете в одну харю, думая о высокой любви и своей поганой, ни к чему не ведущей, жизни. В Шереметьево-2 меня встречала в дым укуренная Доррисон. На чуть обросшей лысине Костя Локотков вырезал ей бритвой свастику. На обеих руках у Доррисон выступали здоровенные шишки. Этого трудно было не заметить, да она уже и не скрывала. Это бывает от уколов. Поздно было скрывать.

— Лучше бы ты умерла, — ответил я, глядя ей в лицо.

Я ненавидел её просто до безумия. Оказывается, она уже очень давно ездила к одному приятелю. Тот колол ей винт — это наркотик, хоть и не такой тяжелый, как, к примеру, героин. Но, безусловно, определенные последствия для психики были налицо, да и зависимость была выражена достаточно ярко. Доррисон неделями не выходила из глубокой депрессии. А я-то думал, чего это она две недели с трудом в Брянске высиживает, колотило её регулярно. Дурак, грешил на партию. Партия, как оказалось, была совсем ни при чём. Партия в моих глазах была полностью реабилитирована. Не в НБП она от меня бежала. Я решил купить огнестрельное оружие и своими руками убить наркомана.

Вскоре было куплено за какие-то смешные деньги отличное ружьё. Старая немецкая двустволка, в неплохом состоянии. Из него-то уж убить можно было не одного наркомана, а сразу наркоманов пять или десять. Но, как оказалось вскоре, именно тот, нужный наркоман, вовремя сдох. А это значит, что убийство мной кого бы то ни было откладывается на неопределенный срок.

В Брянске недели через две прошел очередной концерт Непомнящего. Перед концертом я сел за пианино, и мы дружно спели Мурку и Таганку. По залу ходила лысая Доррисон со свастикой на затылке, журналистки хором показывали её друг дружке, со словами "жена Коноплёва" и крутили пальцем у виска. Видок у неё был просто психоделический. Депрессивная Доррисон не стала дожидаться окончания концерта, и немедленно нажралась прямо за кулисами какого-то там портвейна с какой-то там водкой. Все повеселели и поехали в Боксёрскую общагу для продолжения банкета. Там Непомнящий прочитал молодому поколению лекцию о любви к родине, попел песен ещё. Доррисон, с трудом втыкая в суть общего разговора, попросила у некоего Степана Блинова пластмассовый стаканчик из-под самогона, сблевала в него чистой желчью и протянула ему через весь стол к окошку:

— Вылей, пожалуйста, в форточку.

Ей сразу стало дурно, и вскоре мы поволоклись домой прочь. По дороге пришлось для профилактики все же её набить немного, чтоб пришла в себя. Мы еще долго бродили по заснеженному ночному Брянску — я потерял свой ключ, а Хэлл, которая жила там же, с нами, свалила к каким-то театральным друзьям. Ночь обломов. Нас чудом вписал один местный рок-деятель, мой старый приятель, по имени Блондин. У Блондина были неплохие тексты, хотя сам по себе нравился он не всем. Законченный бабник и алкоголик, Блондин был природным альбиносом, с красными и почти ослепшими глазами. В трудные минуты жизни у Блондина всегда можно было чего-нибудь попросить. Он элементарно мог в домашних условиях сварить любое наркоманское зелье.

Степан Блинов — крестьянский сын, из старинного русского города Унечи, был коллегой моего гитариста Боксёра по учебному процессу. Отличался Степан истинным нордическим характером — не боялся трудностей и относился с энтузиазмом к любому делу. Просыпаясь обычно на занятия, Степан поворачивал голову влево. На спинке кровати у него была составлена настоящая порногалерея из наклеек от жвачки. И глядя на эти самые наклейки, не смущаясь ничуть самого Боксёра, с тоскливым вздохом "женщину бы", Степан яростно принимался дрочить. Был, однако, Степан человеком принципиальным и политически грамотным, поэтому не стал сразу вступать в НБП, а долго прислушивался к нашим разговорам. Посещал собрания и написал своё заявление только через год. Мы с Боксёром радостно недоумевали.

Через день мы уже оказались в Москве. Доррисон поехала с нацболами на акцию в Подмосковье — устраивать публичное сожжение глянцевых журналов. Хэлл поехала к Акопяну с ним гулять. Он был с ней крайне галантен, ухаживал и прижимал в метро. Я приехал на объявленный концерт, и полез на сцену. В перерыве между исполнителями вышел в фойе. В районе туалета на креслах, в полной отключке, с вытекающим на пол взглядом, лежала в абсолютно нездоровой позе Доррисон. Ни стоять, ни тем более передвигаться самостоятельно она, разумеется, уже не могла. Я отдал Хэлл гитару, взвалил на плечо свою жену, и пошел к метро. Она всю дорогу требовала портвейна. Дома я сварил ей пельменей и уложил спать. Жизнь казалась пустой и невыносимой.

В Брянске я собрал большую сумку с её шмотками, и в следующий визит в Москву торжественно вручил Михалычу. Тот взвалил на себя необъятный баул и попёр в метро. В следующий раз я встретил её месяца через три, на моём с Непомнящим квартирнике, дома у Михалыча. На душе было мерзко. Мы вышли погулять и окончательно подвели печальные итоги. Собственно, на кой хрен нам это было надо с самого начала? Спустя несколько лет Доррисон ещё раз поступит в МГУ, на философский факультет.