Евангелие Достоевского - [31]

Когда в 1869 году в России начались студенческие волнения, Бакунин из Швейцарии руководил революционной агитацией, которую вел среди студентов Нечаев. Если Бакунин был теоретиком, то Нечаев – практиком. То же соотношение мы наблюдаем в «Бесах» между Ставрогиным и Петром Верховенским. Ставрогин – учитель, Верховенский – ученик, но доводящий до крайности идеи своего учителя, переводящий в практическую плоскость то, чему когда-то научился от него в теории.

Наконец, еще одним прототипом Ставрогина был Герцен. Как отмечает В. К. Кантор, некоторые детали биографии Герцена воспроизведены в биографии Ставрогина: первый был гражданином швейцарского кантона Фрайбург, второй – гражданином кантона Ури; в предсмертном письме Ставрогин упоминает о Герцене; отношение Петра Верховенского к Ставрогину напоминает отношение террориста Нечаева к Герцену. Ставрогин явился к Тихону с листками, отпечатанными «секретно в какой-нибудь заграничной русской типографии, и листочки с первого взгляда очень походили на прокламацию». Это «очевидный намек на лондонскую типографию, где печатались герценовские мемуары и прокламации». Даже амурные похождения Герцена нашли отражение в извращенной сексуальности Ставрогина.

Тень Герцена присутствует в романе «Бесы» на всем его протяжении: от первой главы до эпилога. В общей сложности имя Герцена упоминается в романе 13 раз. Достоевский познакомился с Герценом в Петербурге в 1846 году, потом несколько раз навещал его за границей.

А. Збруев. Портрет А. Герцена. 1830-е гг.

Одно время он восхищался творчеством Герцена, но идейные расхождения с годами становились все более очевидными. В «Дневнике писателя» за 1873 год Достоевский пишет: «Герцен был… продукт нашего барства, gentilhomme russe et citoyen du monde[3] прежде всего тип, явившийся только в России и который нигде, кроме России, не мог явиться. Герцен не эмигрировал… нет, он так уж и родился эмигрантом. Они все, ему подобные, так прямо и рождались у нас эмигрантами, хотя большинство их не выезжало из России… Герцену как будто сама история предназначила выразить собою в самом ярком типе этот разрыв с народом огромного большинства образованного нашего сословия… Отделясь от народа, они естественно потеряли и Бога. Беспокойные из них стали атеистами; вялые и спокойные – индифферентными. К русскому народу они питали лишь одно презрение, воображая и веруя в то же время, что любят его и желают ему всего лучшего… Разумеется, Герцен должен был стать социалистом, и именно как русский барич, то есть безо всякой нужды и цели, а из одного только “логического течения идей” и от сердечной пустоты на родине… Отрицал собственность, а в ожидании успел устроить дела свои и с удовольствием ощущал за границей свою обеспеченность».

Этот нелицеприятный отзыв многое говорит о причинах, по которым русские революционеры (от Герцена до Ленина включительно) предпочитали отсиживаться за рубежом. Не только из страха перед репрессиями. Им там было комфортнее и спокойнее, а кроме того, оттуда легче было рулить революционными процессами. Но Достоевского возмущает не это, а то, что революционеры не знают русский народ, а потому и предлагают ему рецепты устроения общества на основе атеистического мировоззрения. Достоевский был глубоко убежден в том, что православная вера – неотъемлемая часть русской национальной идентичности. И любое общественное устройство, в основе которой не лежит вера во Христа и Православие, он считал неприемлемым для России.

Петр Верховенский

Образ Петра Верховенского в наибольшей степени отражает то омерзение, которое испытывал Достоевский к революционному подполью. Если образ Ставрогина овеян романтическим ореолом, то Петр Верховенский лишен всякой красоты, хотя бы только внешней. Это не демон, это мелкий бес. В нем все отталкивающе, начиная с внешности и кончая манерой говорить: «Никто не скажет, что он дурен собой, но лицо его никому не нравится… Лоб его высок и узок, но черты лица мелки; глаз вострый, носик маленький и востренький, губы длинные и тонкие… Он ходит и движется очень торопливо, но никуда не торопится… В нем большое самодовольство, но сам он его в себе не примечает нисколько. Говорит он скоро, торопливо, но в то же время самоуверенно, и не лезет за словом в карман… Выговор у него удивительно ясен; слова его сыплются, как ровные, крупные зернушки, всегда подобранные и всегда готовые к вашим услугам. Сначала это вам и нравится, но потом станет противно…»

Именно Петр Верховенский является носителем самых разрушительных идей, носителем нечаевщины, идеологом разнузданного революционного террора, основанного на нравственной вседозволенности и безверии. Внешне он и его сообщники – борцы за справедливое переустройство общества. Но внутренне это циничные террористы, которые не останавливаются перед кровью для достижения своих честолюбивых целей. Революционный террор смыкается с уголовщиной: в этом смысл знаковой фигуры Федьки-каторжника, которая маячит на сцене в течение всего романа.

Чтобы достичь всеобщего счастья, основанного на всеобщем рабстве, революционеры должны изменить весь духовно-нравственный код России. И Петр Верховенский взахлеб говорит Ставрогину: «Слушайте, мы сделаем смуту… Мы проникнем в самый народ. Знаете ли, что мы уж и теперь ужасно сильны? Наши не те только, которые режут и жгут да делают классические выстрелы или кусаются… Слушайте, я их всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их Богом и над их колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв и, чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтоб испытать ощущение, наши. Присяжные, оправдывающие преступников сплошь, наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают!.. Русский Бог уже спасовал пред “дешевкой”. Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты… О, дайте взрасти поколению!.. Ах, как жаль, что нет пролетариев! Но будут, будут, к этому идет…»