Эванджелина - [14]

Несколько лиц, что успели запомниться, — нынче исчезли;

Чьи-то места пустовали, на чьих-то лежали другие.

Вдруг, пораженная словно видением страшным,

Остановилась она, приоткрыв побелевшие губы;

Дрожь пробежала по телу, и на пол из рук ослабевших

Выпал букет, и померкло сияние дня пред глазами.

Громкий вырвался крик из груди ее, — так что больные

Вздрогнули и приподняли головы с жестких подушек.

Бледный старик перед нею лежал; поседелые пряди

Впалые щеки его обрамляли. Но в эту минуту

В ласковом утреннем свете черты его преобразились,

Стали ясней и моложе, такими, как были когда-то;

Часто меняется так выраженье лица перед смертью.

Алым, горячим огнем цвела на губах лихорадка, —

Словно жизнь, как библейский еврей, покропила у входа

Кровью, чтоб ангелы смерти жилище ее миновали.

Тихо, недвижно лежал он, и дух его опустошенный

Падал, казалось, в холодную бездну забвенья и смерти,

Глубже и глубже — в бездонную, темную, жуткую пропасть.

Вдруг в этой мгле до него докатился умноженный эхом

Горький, мучительный крик, и потом, в наступившем затишье,

Будто бы ангельский голос послышался, шепчущий нежно:

«О Габриэль! Мой любимый!» — и смолк, тишиной поглощенный.

Тут в забытьи он увидел родительский дом и долины

Милой Акадии: травы зеленые, реки лесные,

Фермы, холмы и прохладные рощи; и между деревьев

Светлым виденьем возникла юная Эванджелина.

Слезы ему подступили к глазам, и виденье исчезло;

Медленно веки раскрылись, и вот наяву он увидел

Эванджелину, стоящую возле него на коленях.

Тщетно он попытался произнести ее имя —

Только уста пересохшие пошевелились беззвучно.

Он приподняться хотел; но она с поцелуем печальным

Голову эту родную на грудь к себе положила.

И, просияв благодарно, глаза его тихо погасли, —

Словно задуло светильник ворвавшимся в комнату ветром.

Все миновало теперь: надежда, печаль и тревога,

Жгучая жажда души и долгая казнь ожиданья,

И безутешная боль, и терпеливая мука.

К сердцу прижала она своего бездыханного друга

И прошептала, склонясь: «Благодарю тебя, отче!»

Темен по-прежнему девственный лес; но далёко отсюда

Спят в безымянных могилах влюбленные рядом друг с другом.

На католическом кладбище, скрытом глухою стеною

От городской суеты, — лежат они, всеми забыты.

Жизнь рядом с ними проносит, как шумный прилив океанский,

Тысячи страстных сердец — там, где застыли сердца их,

Тысячи пылких умов — там, где умолкли их мысли,

Тысячи рук трудовых — там, где их труд завершился,

Тысячи ног усталых — там, где закончился путь их!

Темен по-прежнему девственный лес; но в краю, где стоит он.

Люди иные живут, с иным языком и укладом.

Лишь на туманном прибрежье Атлантики вечно шумящей

Горстка акадцев осталась с тех пор, как отцы их вернулись

После скитаний на родину, чтоб умереть в ее лоне.

Там в рыбацких домишках по-прежнему вертятся прялки,

Девушки ходят в нормандских чепцах и передниках пышных,

И у огня вечерами историю Эванджелины

Слушают молча, — а рядом грохочет прибой океана,

Низким, горестным гулом вторя стенанию леса.