Этюд в багровых тонах. Приключения Шерлока Холмса - [148]

Насколько бедна ваша книжная полка и насколько убога комната, которую она украшает, мне все равно. Затворите за собой дверь, отгородитесь от всех забот внешнего мира, окружите себя умиротворяющим обществом великих ушедших, и по ту сторону волшебных врат вы обнаружите прекрасную страну, куда за вами не последуют никакие беды и тревоги. Все низкое, все убогое осталось позади. Перед вами, выстроившись в шеренгу, стоят чудесные молчаливые товарищи. Окиньте взглядом их строй. Выберите того, кто вам ближе. Остается только протянуть ему руку и вместе отправиться в страну грез. Конечно, в цепи книг есть нечто зловещее, но привычка притупила наш страх. Каждая книга — мумия души, чей покров — кожа и типографские чернила взамен вощеного холста и окиси натрия. Переплет каждой настоящей книги скрывает под собой концентрированную сущность какого-то человека. Личности писателей истончились до зыбких теней, тела — до неуловимой пыли, но дух — вот он, к твоим услугам.

Привычкой объясняется и то, что мы перестаем осознавать, какое нам выпало удивительное счастье. Представим себе ошеломляющее известие: на землю вернулся Шекспир и каждому из нас будет дарован час общения с ним. С каким восторгом устремимся мы на эту встречу! Между тем Шекспир доступен — лучшая его часть постоянно у нас под рукой, а мы ленимся привстать, чтобы поманить его с полки. Какое бы вами ни владело настроение, войдя в волшебную дверь, вы всегда найдете кого-то из великих, кто его с тобой разделит. Если задумались — вот корифеи мысли. Если замечтались — мастера фантазии. Хотите развлечений? Вызывайте любого из величайших рассказчиков — усопший откликнется, чтобы на долгие часы приковать вас к повествованию. Общество почивших настолько приятно, что поневоле начнешь пренебрегать живыми. Многим из нас грозит эта вполне реальная опасность: одержимость мертвецами в ущерб собственным мыслям и духу. Однако полученные из вторых рук интриги и чувства — все же лучше, чем тупая, убивающая душу монотонность существования, удел большей части рода людского. Самое же благоприятное — когда мы ведем собственную насыщенную жизнь, а мудрость великих покойников и их пример руководят нами и дают нам силы.

Шагните за мной в волшебную дверь, присядьте на зеленый диван, откуда виден старинный дубовый шкаф с неровным рядом томов. Курить никто не запрещает. Хочешь послушать, что я о них скажу? Рассказ доставит мне удовольствие, ведь что ни том — это добрый друг, а разговаривать о друзьях приятнее всего. Вон там стоят другие книги, но здесь — мои любимые, их мне нравится перечитывать и держать под рукой. Любой из этих потрепанных переплетов навевает на меня сладостные воспоминания.

〈…〉

* * *

По соседству выстроились длинными зелеными рядами «уэверлиевы романы» и «Жизнь…» Локхарта, но их мы оставим в стороне. Вот те четыре больших серых тома — монета полновесней. Это старомодное, набранное крупным кеглем издание — не что иное, как Босуэлл, «Жизнь Джонсона». 〈…〉

Я заинтересован — я заворожен этой книгой, однако при всем желании не могу, не кривя душой, присоединить свой голос к хору, славословившему Джонсона, этого добродушного старого скандалиста. 〈…〉

Не будь Босуэлла, разве упоминалось бы столь уж часто имя его внушительного друга? Со свойственной шотландцам настойчивостью он заставил весь мир обожествлять своего героя. В его восхищении Джонсоном нет ничего удивительного. Взаимоотношения этих двоих прекрасны и делают честь обоим. Однако другие, когда судят о Джонсоне, не должны на них опираться. Когда Босуэлл с Джонсоном познакомились, первому шел двадцать третий год, второму — пятьдесят четвертый. Босуэлл был юный шотландец, восторженный и впечатлительный. Джонсон принадлежал к прошлому поколению и успел уже прославить свое имя. Один был обречен с самых первых минут смотреть на другого снизу вверх, и, соответственно, подвергнуть своего кумира нелицеприятной критике значило для него примерно то же, что для сына — уничижительно высказаться о своем отце. И это положение всегда оставалось неизменным.

Можно пренебрегать Босуэллом, как делал Маколей, однако автором лучшей биографии, написанной по-английски, не становятся случайно. Достоинства прозы Босуэлла велики и неординарны. Первое — это прозрачный и живой язык, более гибкий и более исконный, чем язык большого мастера, с которого автор брал пример. Второе — удивительный такт, благодаря которому огромная книга полностью свободна от безвкусицы, притом что ловушки подстерегали Босуэлла на каждом шагу. Говорят, в жизни он отличался глупостью и самодовольством. Но с пером в руках он проявлял себя иначе. Во всех многочисленных спорах с Джонсоном, когда Босуэлл осмеливался на робкие возражения, пока раскатистое «Нет, сэр!» не заставляло его замолчать, младший собеседник, как выяснялось впоследствии, оказывался прав куда чаще старшего. По поводу рабства он ошибался. Но я могу назвать не меньше дюжины случаев, когда проверку временем выдержало именно мнение Босуэлла, и это касается даже таких важных вопросов, как американская революция, Ганноверская династия, религиозная терпимость и прочее.