Этрусское зеркало - [6]

- Что это? - невольно спросил Чернов, оборачиваясь к художнику.

Тот стоял подбоченившись, сверкая глазами из-под жесткой челки. Не верилось, что этот грубый, небритый мужик в простой косоворотке создал всю эту изысканную, тонкую, состоящую из полутонов и пленительных, текучих линий красоту. Сюжеты были взяты им как будто из жизни, если бы мастерская находилась не в подмосковной Лозе начала двадцать первого века, а где-нибудь на благоухающей померанцевыми рощами земле Апеннин пару тысяч лет назад, а может, и больше. В те времена, когда под ярким синим небом расцветала эллинская цивилизация.

- Этруски… - буркнул Рогожин. - Они жили в первом тысячелетии до нашей эры на Апеннинском полуострове. Я хочу возродить их уходящую культуру.

- Но почему?

- Греция и Рим уже не то… - невпопад отвечал художник, погружаясь в свои мысли. - Слащавая и прилизанная эстетика выхолостила силу и прелесть подлинного искусства, красивость заменила красоту. Знаменитый Рим взошел на костях и крови этрусков, вырос на их корнях, отобрал у них все, что было возможно, - свободу, обряды, инженерный гений… все, кроме души. Это украсть оказалось не под силу даже римлянам.

Странно было слышать такие речи из уст Саввы Рогожина. Хозяин «Галереи» ощутил себя в некоем виртуальном пространстве, где время внезапно с ужасающей скоростью пошло вспять. Ему стало не по себе.

- Зябко тут у вас, - сказал он, чтобы поддержать разговор.

- Северная сторона, - кивнул Рогожин. - Сумрачно и прохладно, как в этрусском склепе.

Он коротко хохотнул и тут же обрел прежнее суровое выражение лица.

По спине господина Чернова пополз липкий холодок. Однако он не прохлаждаться сюда приехал, пора и к делу приступать.

- Какие из работ вы бы хотели выставить? - повернулся он к художнику. - Есть особые пожелания? На чем следует акцентировать внимание?

Рогожин задумался.

- Вот на этих эскизах, - наконец ответил он, показывая на ряд огромных картонов. - Они созданы по мотивам фресок из гробниц Тарквиний. К сожалению, этруски гораздо серьезнее относились к загробной жизни, нежели к светской. Их города не сохранились, потому что строились из глины и дерева, тогда как гробницы возводились на века. Пожалуй, только Египет может сравниться с Этрурией по значению заупокойного культа.

Анисим Витальевич дрожащими руками перебирал картоны. От них веяло древностью и какой-то непонятной жутью. Переход в новый мир далекие этруски представляли себе наподобие вечного пира - веселье, радость, беспечное наслаждение… играет музыка, танцовщицы кружатся в пляске, мужчины пьют вино, обнимают улыбающихся, нарядных женщин… по голубым небесам летают птицы… плещется море… повсюду зеленеют ветви и кусты лавра… но все это неуловимо пронизано страхом смерти. Безмятежное ликование будто бы магически заклинало мрачный момент ухода, скрывало и отодвигало его в глубины сознания.

Впрочем, эскизы были прекрасны, и Чернов выразил свое неподдельное восхищение ими. Рогожин расплылся в довольной улыбке, оттаял.

- Я ездил на полгода в Италию, - признался он. - Бродил там по этрусским некрополям, по музеям… дышал воздухом развалин, писал. Потом деньги закончились, и я вернулся. Мои картины никто не хотел покупать.

Художник деликатно обходил вопрос финансирования выставки стороной, и Чернов подыгрывал ему. Словно это происходило само собой, без чьего-либо вмешательства. Хозяину «Галереи» почти не приходилось притворяться - живопись Рогожина ничем не походила на то бездарное «творчество», которое ему зачастую надо было выставлять, расхваливать и продавать, что он научился весьма успешно делать.

- Мне нравится, - искренне сказал Анисим Витальевич, рассматривая эскизы. - Жутковато, не скрою. Зато смело, тонко и необычно. Удалось передать настроение. А эти переливы полутонов, сотни оттенков зеленого, синевы, бирюзы… свежо, великолепно! Впечатляет.

- У меня есть одна незаконченная картина… - пробормотал художник, явно ощущая некоторую неловкость. - Посмотрите. Она немного выбивается по настроению и манере письма из общего ряда, но…

Он замолчал, отошел в дальний угол и достал полотно, завернутое в кусок белой ткани. Картина оказалась размером метр на семьдесят сантиметров. На ней была изображена нимфа, убегающая от бога Аполлона. Мифический сюжет картины своеобразно представлял это «трагическое» событие: нимфа Дафна - обнаженная, юная и сияющая красотой - сильно смущена преследованием лучезарного бога; она пытается укрыться от него в прибрежных зарослях… Аполлон устремлен за нею, его зрелая, чуть отяжелевшая фигура написана вполоборота, спиной к зрителям и лицом к прелестной Дафне. Пространство между ними будто вибрирует, наполненное напряженными, густыми токами любви, страстного влечения и смятения.

Написанная в тех же зеленовато-золотых тонах, картина захватывала, приковывала внимание какой-то своей натуралистичной дикостью, броской, чувственной красотой традиционно более светлого женского тела и темного мужского; варварски-грубовато, но точно переданным сексуальным порывом, которого не смогла скрыть дымка античной мифологии, нанесенная художником поверх вызывающе откровенной сцены.