Этой ночью я ее видел - [2]

Семь лет назад, когда Вероника уехала из Марибора, я тоже сначала подумал, что для меня наступил конец света. Однако теперь я понимаю, что это всего лишь маленькое личное несчастье, жизнь продолжалась, и армия, которой я принадлежал душой и телом, продолжала там оставаться, ее распорядок и дисциплина, ее славная артиллерия и конница, пехота, все рода, составлявшие славу в Колубарской[1] и Церской битвах, все мы были преемниками и продолжателями победы сербов, одной из величайшей в европейской истории, нам, офицерам, был почет и уважение, сохранялась целостность мира, и жизнь, несмотря на уход Вероники, имела свой смысл. Казарма, учения, несение службы уже само по себе отвлекает от личных переживаний, придает человеку ощущение достойного занятия, а защита родины — чувство выполнения высокого предназначения, личные утраты должны были перед этим отступить. Я считался хорошим офицером, это я могу сказать о себе, экзамены по общим и спецдисциплинам в академии сдавал на «отлично», во всех учениях, которых в те годы становилось все больше, моя часть была на хорошем счету.

Весной тридцать седьмого мой кавалерийский эскадрон перевели из Ниша в Любляну. Насколько я мог судить, речь шла об укреплении Дравской дивизии, которая, ввиду событий в Германии, становилась основной оборонительной силой северных и западных рубежей Королевства. Как и всюду, я и там хорошо устроился. Жизнь военного — это не города, в которых он вынужден временно жить, а казарма, полигон, армия, моей жизнью была армия и конница. Я, надо сказать, лучше всех ездил верхом в части, которой командовал. Ведь совсем не все равно, отдает ли командир приказы из штаба или самолично участвует в учениях, передвигаясь по бездорожью, ведь командир, скачущий во главе своего войска, это совершенно другое дело. От своих солдат я требовал того же, что, в конечном счете, требовал и от себя, постоянных упражнений по выездке, ловкости, мастерства, ухода за лошадью, чистоты, свежей воды, щетка в руках была для меня так же важна, как наточенная сабля, с которой идешь в бой, или как винтовка на плече, которую надо уметь снимать на полном скаку. Кавалерия самый благородный род войск. Кавалерия плевать хотела на пехоту, говаривал майор Илич, находясь в добром расположении духа. Когда у него было хорошее настроение, и он заявлял, что кавалерия плюет на пехоту, всякий раз находился кто-нибудь, кто добавлял: а может и помочиться… У нас было хорошее настроение, и мы гордились, как польские уланы, храбрейшая легкая кавалерия, какая только есть на свете. Кроме того, я любил лошадей, впервые сел верхом, когда мне было семь лет, мой отец разводил лошадей, я смотрел за ними, общался с ними с самого детства, и в кавалерии оказался неслучайно, а если еще подумать, то, скорее всего, и в Любляне я оказался неслучайно.

Там я встретил Веронику.

К ней меня привел ее муж. А к мужу — командир, майор Илич. Я в точности помню тот летний полдень: было жарко, в рубашке с засученными рукавами я стоял на плацу и следил за отработкой поворота на месте. Затем я оставил новобранцев, чтобы они проваживали лошадей по кругу, а потом отвели их со спущенными поводьями в конюшню. Теперь, сказал я, вспотевшие места на спине лошади промойте чистой водой. После скребком, ясно? Я никогда не забывал напоминать об этом, потому что знал, что все они лодыри, все новобранцы — лентяи, лошадь бы бросили в конюшне, а сами на ближайшую полянку, в тенек под забором конюшни, да хоть и на навозную кучу, куда угодно. Я хотел было им еще объяснить, почему уход за лошадью так важен, но пришел посыльный, отдал честь и сказал, что майор Илич вызывает меня в штаб.

С напускной строгостью в голосе он спросил меня, готов ли я к выполнению особого задания. Я был всегда готов к выполнению любого задания. Жена его друга, человека влиятельного и уважаемого, молодая дама, получила в подарок английского скакуна для верховой езды и теперь хотела бы научиться ездить верхом. Я видел, что адъютант и писарь, внимательно наблюдавшие за мной, готовы были прыснуть со смеху. Вместо того, чтобы дурака валять с безмозглыми новобранцами, побудешь какое-то время инструктором верховой езды. Я не имел ничего против занятий с безмозглыми новобранцами, которые под занавес моими усилиями превращались в отличных кавалеристов, претила мне сама мысль, что я должен учить верховой езде избалованную богатую молодую дамочку, в конце концов, в академии я с отличием сдал все экзамены по общим дисциплинам и спецпредметам для того, чтобы служить королю и отечеству. И таким образом тоже служат королю и отечеству, заметил Илич, будто прочитал мои мысли, впрочем, речь ведь идет только о двух месяцах, на осенних учениях ты снова поведешь эскадрон. Я сказал, что они могут располагать мной, а как иначе может ответить военный. Потом Илич некоторое время смотрел мне в глаза. Стеван, сынок, начал он по-отечески, будто посылал меня в бой, я буду с тобой откровенен.

Офицерская честь, начал он. Тебе известно, что такое офицерская честь.

Я понял, что он имел в виду. С дамами требуется должное обхождение. Понятно, ответил я. Ну, тогда все в порядке, захохотал майор Илич. Адъютант, заметив, что официальная часть разговора окончена и майор пребывает в добрейшем настроении, добавил: Смотри, чтобы тебя не укусил ее аллигатор. И все трое рассмеялись. Какой еще аллигатор? Увидишь, сказал Илич. Вольно, можешь идти.