Этот сладкий голос сирены - [2]

- Вам далее куда? – церемонно спросила бывшая укротительница.

- Да я, в общем-то… - сказала незнакомец как-то неопределенно. – На вокзал, наверно… Я проездом.

- Здесь нет вокзала, - заметила укротительница. – Только автобусная станция.

- Тогда на автобусную станцию.

- Это в другом конце города. И ночью там никого нет.

Незнакомец на какой-то момент замялся и тогда укротительница сказала:

- Раз так, идемте ко мне, - и широко взмахнула рукой, видимо, решив, что людям, выброшенным в ночи на глухой окраине, надо объединяться.

Утром незнакомца в доме не оказалось. Вещи были нетронуты, а диванчик, на котором он спал, был мокрый. Не такой мокрый, как если бы на нем спал маленький ребенок, а мокрый на всем протяжении лежавшего тела. Укротительница сняла с дивана покрытие и сушила его у печки, но что странно – но все не высыхало.

По границе же поползли слухи, что с того берега вместе со стадом коров перебрался человек…

Поля лежали пустые, черные и по ним бродили большие черные птицы. А вообще-то эти птицы жили в городе и под осень сбиваясь в стаи, объединяющие все поколения, горланили в верхушках старых деревьев.

Валентин Петрович сидел в просторном кабинете, расположенном довольно высоко над землей, что-то насвистывал, ловко – со слухом был человек, и смотрел на крикливо орущую живую массу, проносящуюся прямо на уровне его окна. Его всегда удивляло, как близко была от него природа, даже теперь, на седьмом этаже.

Иногда залетали мухи, вечером, неизвестно откуда, являлись комары, у книжного стеллажа летала моль, а в самом стеллаже, среди бумаг и книг жили крошечные жучки величиной чуть больше булавочной головки. Они были с крылышками и даже летали, только на совсем маленькие расстояния.

Так размышлял, размышлял и удивлялся Валентин Петрович, насвистывая мелодию простую, но миленькую. Он всегда так делал, насвистывал, когда болела голова, а голова у него в этот день болела. Были неприятности. Вернее, в его ведомстве. Одно от другого он не отделял. В том, что коровы переплыли пограничную реку, не было такого уж особенного ЧП. Смущала разве что дата – 17 октября. Средняя полоса. Поздновато плавать. Главная же пакость крылась в том, что обратно с коровами через реку перебрался н е к т о. Кто? И зачем ему это было надо? Пересечь границу в этом месте и без того не составляло большого труда. Визы были недороги, лазеек тьма. Да километров пять выше из одной деревни в другую через реку вброд ходили к родственникам на свадьбу. Речь шла всего лишь о человеке, а не напичканном товаром бройлере, не о грузовике с оружием. Зачем ему надо было лезть в холодную, осеннюю реку, да еще и вместе с коровами? И еще вопрос – как заманить животных на ту сторону? Или все произошло спонтанно? А здесь уже был какой-то особый секрет, попросту говоря – пакость.

- Пакость, - сказал Валентин Петрович и даже сплюнул.

Когда-то он пришел в это ведомство после школы милиции, застенчивым, легко краснеющим молодым парнем и, постепенно, закончив еще ряд школ, через ряд лет, поднялся в этот кабинет, на этот этаж. То есть, очень возвысился. Но когда у него тяжелело на душе, странные параллели приходили в голову, странные чувства томили душу… Черные птицы шумной тучей пролетали мимо его окна, это были те же птицы, которых он видел на пустых осенних полях, офицером отправляясь на войну в одну из южных стран. В шуме их крыльев ему слышалась у г р о з а.

- При-ро-да… - подумал Валентин Петрович и в самом этом слове тоже почувствовал угрозу.

Из пограничного городка привезли бывшую укротительницу. Старая женщина с пергаментной, иссушенной гримом кожей и бордовой помадой на узких губах тряслась и все не могла унять дрожь.

- Вы не волнуйтесь, - сказал ей Валентин Петрович. – Дело простое. Вы же работали с животными.

- С коровами я не работала, - еле выговорила несчастная женщина.

- Животные все равно животные, - примиряюще заметил Валентин Петрович. – И как ни крути, без Павлова в вашем деле не обойтись. Лампочка загорелась, собака залаяла.

- Я не работала с собаками, - сказала укротительница.

- А! Не все ли равно! Я не об этом! Неужели вы не понимаете, о чем я? – Валентин Петрович не удержался и повысил голос. Он мог быть и хам, и мужлан. Несчастная укротительница еще больше затряслась, но разъяренный Валентин Петрович уже не мог остановиться. – Напрягите, черт возьми, ваши мозги! Где у вас мозги? По-думайте! Что могло заставить коров переплыть реку?

- Я не работала с кровами, -тупо повторяла старая укротительница. – Я не работала с коровами…

Конечно, все ее тело сотрясалось от ужаса, от страха смерти, но ненависть к этому человеку, к этому хаму, напомнившему ей медведя, когда-то задравшего ее напарника, была так сильна, что когда он спросил про человека поздним вечером подсевшего в джип, она, прежде такая законопослушная, сказала:

- Не знаю… не видела… не знакома… не разглядела… не заметила…

Цыплаков брился два раза в день. Если он пропускал хоть раз, жесткая щетина покрывала его лицо мгновенно и обильно, и все тут же начинали говорить, что он опустился. А он не хотел, чтобы говорили, что он опустился. Его бы воля, вообще отпустил бы бороду до пояса. Как русский купец или еврейский раввин. Не хотите, не смотрите. И горлу тепло. Цыплаков бреется, уединяясь в ванной, единственное место, где он может хоть не надолго укрыться. И это еще один убедительный довод в пользу бритья. Но и там жена настигает его, обрушивая всевозможные неприятности. Петька, старший, подрался в школе, опять барахлит машина, одна машина на двоих, что она хочет – техника любит одни руки, отказал миксер, не отжимает стиральная машина, вроде хорошей фирмы, но не отжимает сволочь и все. Как будто Цыплаков ей отжим. Короче, она найдет! Гибни, гибни все живое!