Этот прекрасный мир - [71]

Застегиваясь, я высказал некоторое недоумение по поводу такой бдительности. Констебль добродушно отреагировал на мои слова, пояснив, что это входит в его обязанности.

– Я должен не спускать с вас глаз до утра, пока не передам вас капитану. Таков порядок.

– А что, бывает, бегут?

– Не часто. Но сейчас сложилась такая неблагоприятная ситуация, толпы иностранцев пытаются незаконно проникнуть в Англию. Работу ищут, знаете ли.

– Понимаю, – отозвался я.

Все летит вверх тормашками. Я медленно мерил шагами комнату. И вдруг понял, что дрожу от холода. Взяв со скамейки пальто, я накинул его на плечи.

– Хотите, сэр, я разведу огонь? – неожиданно предложил констебль.

Чертовски мило проявлять подобную заботу об арестанте.

– Даже не знаю. А вы? Вы сами-то хотите?

– Дело не во мне, сэр. По закону вы имеете право, чтобы для вас был разведен огонь, если вы пожелаете.

– Плевать мне на закон! Если вас не затруднит, давайте разведем. Я могу вам помочь.

– Не беспокойтесь, это входит в мои обязанности, если вы пожелаете. Мне все равно нечего делать, кроме как приглядывать за вами.

– Ну раз так, разожгите, – согласился я и, сев на скамью, стал наблюдать, как он занимается приготовлениями. «Мило, ничего не скажешь, – думал я. – Значит, по закону мне положен камин. Ну и дела, черт меня побери!»

Когда огонь разгорелся, констебль предложил мне растянуться на скамейке и устроиться поудобней. Он приволок откуда-то подушку и одеяло. Я лег, не сводя глаз с огня и размышляя о том, как странно устроен мир. То на вас набрасываются чуть ли не с кулаками, то нянчатся, как с младенцем. Все сходится в одном и том же гроссбухе, точно дебет с кредитом. Правительство выступает в роли незримого бухгалтера, который заполняет страницы все новыми и новыми записями, а констебль – лишь разновидность живой промокашки, которой осушают чернила. Случись вам получить пинок под зад или пару зуботычин – это понимается как бесплатное приложение и ни в одном документе не фиксируется.

Констебль сидел на маленьком стульчике у камина, уткнувшись в вечернюю газету. Он сказал, что почитает, пока я не усну. Это было произнесено вполне по-добрососедски, без тени злобы или сарказма, что разительно отличало его от тех двух ублюдков, от которых я только что отделался.

Понаблюдав за ним некоторое время, я завел разговор ни о чем, стараясь забыть о том, что он тюремщик, а я узник. Просто захотелось поболтать по-человечески. Его нельзя было обвинить ни в невежестве, ни в глупости, ему нельзя было отказать в сообразительности. Он поразил мое воображение своим сходством с породистой борзой благородных кровей, получившей и родословную, и воспитание, тогда как те олухи, точно так же находящиеся на государственной службе, были лишь парочкой мелких злобных шавок, подлых лизоблюдов, упивающихся своей грязной работой. Если долг прикажет констеблю убить человека, он, не рассуждая, сделает это, но его можно будет понять и простить. Но эти выродки!.. Тьфу! Я с отвращением сплюнул в огонь.

Я полюбопытствовал, читал ли констебль каких-нибудь серьезных писателей. С удивлением услышал, что он прочел Шоу, Беллока, Честертона и даже Моэма. «Бремя страстей человеческих» он назвал великой книгой. Я был полностью согласен с такой оценкой, поэтому засчитал еще одно очко в его пользу.

– А вы тоже писатель? – осторожно, чуть ли не с испугом, спросил он.

– Так, сочиняю понемногу, – скромно ответил я.

И тут меня словно прорвало. Запинаясь и спотыкаясь на каждом слове, я повел его по «Тропику Рака». Я рассказывал ему об улочках и забегаловках. О том, как пытался втиснуть, уместить все свои мысли в книгу, делился своими сомнениями и страхами.

– Но это человечная книга, – подытожил я, переведя дух. Поднялся со скамейки и вплотную приблизился к своему необычному слушателю. – Должен сказать, констебль, вы также произвели на меня человечное впечатление. Я получил истинное наслаждение от вашего общества и хочу, чтобы вы знали, что я преисполнен уважения и восхищения. Надеюсь, вы не сочтете меня нескромным, если, по возвращении в Париж, я пришлю вам экземпляр моей книги.

Явно польщенный моими словами, он вписал в мою записную книжку свое имя и адрес.

– Вы очень интересный человек, – сказал он. – Жаль, что нам довелось встретиться при столь плачевных обстоятельствах.

– Не будем об этом. Давайте лучше укладываться.

– Неплохая идея. Вы устраивайтесь на этой скамейке, а я тут вздремну немного. Кстати, если хотите, я скажу, чтобы утром вам принесли завтрак.

До чего милый, достойный человек, подумал я и с этой мыслью закрыл глаза и уснул.

Утром констебль проводил меня на судно и сдал на руки капитану. На борту не было ни души. Помахав констеблю на прощание, я стоял на носу корабля и долгим взглядом простился с Англией. Были те редкие тихие утренние часы, когда над головой чистое небо, в вышине парят чайки. Каждый раз, глядя на Англию с моря, я проникаюсь неброской, дремотной прелестью ее пейзажа. Англия с такой трогательной робостью спускается к морю, что внутри все замирает в умилении. Все кажется умиротворенным, цивилизованным. Я смотрел на Ньюхейвен, на глазах у меня выступили слезы. Пытался представить себе, где живет стюард, гадал, чем он сейчас занимается – наверное, уже проснулся и завтракает или возится в саду. В Англии у каждого должен быть свой сад: таков заведенный порядок, и с этим приходится считаться. Никогда я не видел Англию столь прелестной, столь гостеприимной. Мои мысли вновь перенеслись к констеблю. Как славно, как гармонично вписывается он в этот пейзаж. Если ему когда-нибудь попадется в руки эта книга, то я хочу, чтобы он знал: я безгранично сожалею о том, что в присутствии такого тонкого, благородного человека справлял свои естественные надобности. Если бы я мог представить, что ему придется сидеть и наблюдать за мной, то уж как-нибудь бы дотерпел, пока пароход не отчалит от берега. Я хочу, чтобы он знал это. А те два подонка… Их я предупреждаю, что, попадись они мне когда-нибудь, я плюну им в глаза. Пусть падет проклятие Иова на их головы, и пусть терзаются они до конца дней своих. И сгинут в муках на чужбине!