Этого забыть нельзя. Воспоминания бывшего военнопленного - [42]

— Господин зондерфюрер, роль «сына наркома» у вас не получается, топорно играете!..

Конвойный ударил меня в спину прикладом, я с трудом удержался, чтобы не распластаться.

Миновали главные ворота. Знакомая мостовая главной улицы Штаргардта. Обычная вокзальная суета. Подошел поезд, и вот мы уже едем на запад, вдогонку заходящему солнцу. Переговариваясь, охранники несколько раз упомянули Штеттин.

Мое знакомство с заключенными штеттинской тюрьмы началось необычно. Перед отправкой в камеру положено пройти дезинфекцию. В ожидании своей очереди я разговорился с седым человеком в полосатом халате. Он спросил, не знал ли я в Штаргардтском лагере плотника из рабочей команды.

— Слыхал, — говорю, — про такого, колхозник из Ленинградской области. Больше ничего о нем не знаю.

— Ошибаетесь. Я сам поначалу думал, что он колхозник, — возразил седой. — А на самом деле — дивизионный комиссар, опытный политработник. Если останемся живы, поеду хоть на край света, чтобы пожать руку этому мужественному человеку.

Глава 16. Штеттинская тюрьма

Прямо на полу сидят и лежат в самых невообразимых позах человек пятнадцать. Кто они? Русских тут, кажется, нет. Вон тот, что уткнулся лысиной в стену, одет в странную форму. Брюки от штатского костюма, а френч военный, даже вшитые погоны сохранились. Разве определишь по такому одеянию, кто этот человек. Рядом — толстяк-коротышка в военной гимнастерке неопределенного цвета.

Поворачиваю голову, и на душе теплеет. Вижу медные пуговицы со звездочками. Значит, свой, советский.

— Где мы находимся?

— У тещи. Скоро блины будут подавать, — говорит человек с медными пуговицами, подбирая ноги. — Садись, отдыхай.

Люди разговаривают неохотно, вид у всех измученный, в глазах застыл не то страх, не то испуг. Моему соседу лет тридцать, у него круглое лицо, белесые брови, голубые глаза. Настоящий русак.

— Как зовут тебя? — обращаюсь к нему.

— Зови просто: Иван.

В это время раскрылась дверь, и солдат в форме эсэсовца вызвал арестанта в штатских брюках. Тот медленно поднялся и вышел. В камере после этого воцарилось напряженное молчание.

— Откуда ты? — спрашиваю Ивана.

Он пристально посмотрел на меня, потом обвел всех в камере взглядом и ничего не ответил. То ли не хотел говорить, то ли побаивался.

Мне удается выяснить, что нахожусь в камере предварительного следствия. Среди товарищей восемь русских, два чеха, три поляка, немец и голландец. И каждый из них опасливо ждет вызова солдата СС. Отныне я перешел из рук вермахта в распоряжение службы «безопасности».

Снова открылась дверь, и картина окончательно прояснилась. Перед нами стоял эсэсовец. Он втолкнул в камеру того самого, высокого в штатских брюках. Потом, заглянув в список, вызвал следующего. То был поляк, бежавший из какого-то лагеря и застигнутый немцами в квартире своего приятеля в момент переодевания.

С допроса он возвратился минут через сорок. Встал на пороге, окинул комнату залитыми кровью глазами, грохнулся на пол. Мы подхватили его, отнесли в угол, уложили, но он потребовал, чтобы помогли ему сесть. Видно его люто избивали: нос был расквашен, розовая лысина стала синей. Он не мог вымолвить слова, только всхлипывал, покачивая большой конусообразной головой.

— Да, серьезный был у него разговор, — бросил реплику коротышка.

Коротышка — чех, сапожник по профессии, попал сюда за связь с партизанами. Шил для них обувь. Непонятно, каким чудом оказалась на нем военная гимнастерка. Сам он, по его словам, никогда за свои сорок лет жизни даже из пугача не стрелял.

Пока мы занимались поляком, с допроса возвратился очередной — наш русский офицер, лет тридцати трех или около этого. Этот вошел в комнату необычно, не лицом вперед, а как-то боком, закидывая правую ногу, будто ее перебили во многих местах.

— Что, брат, — участливо обратился к нему чех и, подав руку, стал усаживать на свое место.

Парень закрыл глаза, уронил голову на грудь.

В это время заговорил сидевший рядом со мной поляк. Он ударял в грудь кулаком, повторяя:

— Ка́ты, ка́ты! — и совсем неожиданно стал плакать.

Иван угрюмо наблюдал за всем этим. Мне показалось, что и он ждет вызова. Но его не трогали. Ушел второй поляк, за ним — русский, потом — чех-сапожник. Возвращались избитые, едва держась на ногах. Мы уступали им места, как могли, старались облегчить боль.

Пошли еще трое. Иван молчал. Наконец, гестаповец показал на него. Иван встал, и я, к удивлению, увидел очень рослого человека. Прежде он казался мне невысоким.

— Иду, товарищи, — сказал он басом и шагнул через избитые тела, будто Микула Селянинович, отправлявшийся на поединок.

Когда стихли его шаги, кто-то обронил:

— Пропал, парень…

Ждал я его с нетерпением, но так и не дождался. Вызвали меня. Встал, иду, а ноги, как ватные, совсем не ступают. Плетусь за солдатом по длинному коридору. Множество дверей по обеим сторонам. Наконец, мой конвоир останавливается возле одной, обитой клеенкой. Кое-как беру себя в руки, вхожу в комнату.

Допрос ведет эсэсовец лет тридцати пяти. У него редкие светлые волосы, зализанные назад, узкий срезанный подбородок. Рядом, как обычно, переводчик. За отдельным столиком сидит полный маленький человек, печатает на машинке.