Это жаркое, жаркое лето... - [3]

Призрачными тенями скользили по  улицам  прохожие.  Акации стояли черными в свете  фонарей  и  окон.  Медленно  надвинулся троллейбус.  Салон был ярко освещен и  пуст. Она  села  рядом. Виктор, не касаясь, ощущал плечом тепло ее плеча.

Они вышли. Серые коробки пятиэтажных зданий  тускло  светили разноцветными окнами.  Прошли несколько домов,  остановились у подъезда.  В приоткрытую  дверь  вырывался  косой  луч  света, перечеркивая ступени  и  выхватывая  из  темноты  неправдоподобно яркую зелень.    

Откуда-то донесся обрывок разговора, смех.  Это словно сняло с нее минутное оцепенение. Она торопливо бросила Виктору:

— Прощай...- и заторопилась, застучала каблучками по ступеням. Он догнал ее и поднимался следом, стараясь ступать бесшумно,  что бы не перебить четкий дробный ритм ее шагов.  Отперев  дверь,  она обернулась и тихо выговорила:    

— Не надо... Ступай... Не надо...

Ее смятение передалось Виктору. Тугими толчками пульсировала кровь. В горле вдруг пересохло. Он сделал шаг вперед. Она, как во сне, попятилась, качая головой и беззвучно произнося:    

— Не надо... Не надо...    

Спиной она толкнула дверь.  Они перешагнули порог —  сначала она, он за ней. Она не подняла руки,  чтобы остановить его.  Сухо щелкнул замок.  Неясным пятном светилось в темноте ее поднятое  к нему лицо...

...Виктор стоял у окна в  своей  комнате. С  сигареты  на подоконник упал столбик пепла.  Было зябко. Заспанная дворничиха под окном поливала  асфальт, нехотя  таская  за  собой  черный лоснящийся шланг.  Лучи  солнца  коснулись  верхушек  деревьев. Асфальт отдал за ночь все тепло и теперь смирно подставлял  спину шелестящей водяной струе.

На работе началась очередная запарка.  В этой горячке Виктор не замечал,  как и что ест,  допоздна засиживался  в  мастерских, почернел и высох.  Только поздно вечером он мог  мысленно  побывать  на  берегу реки. Попадал он туда всегда в разное время, словно бег часов там был иным,  отличным от настоящего, не воображаемого  мира.  Но всегда — и днем,  и ночью,   и  в  пепельные  сумерки  —  его  не отпускало ощущение непоправимости затянувшегося ожидания.  И даже в воздухе, в бодрящем свежем запахе земли и лета,  был разлит тот аромат грусти и увядания, который может появиться лишь осенью,  в солнечные и печальные дни  бабьего  лета, который  тревожит  и беспокоит острым, как боль, нетерпением.

Ее не было. Он сидел у самой воды,  вспоминая  ее  сбивчивый шепот:    

— Все равно...  Все равно...- и неожиданно сильное движение,которым она обхватила его голову,  прижимая ее к своему  плечу  и сама прижавшись щекой к его волосам.  Он  чувствовал  ее  щеку  и горячее тепло ее тела,  ему было неудобно,  но он боялся спугнуть этот ее неожиданный порыв и молчал,  и вслушивался  в  трепет  ее слов:    

— Пусть... пусть...— и неожиданное, обращенное уже к нему: — Ты не ищи меня,  не надо... Я  сама  найду  тебя...  Слышишь? Обязательно найду...

И,  почувствовав его недоумение и горечь,  она не  отпустила его головы, но еще крепче прижала ее к себе, так что Виктор остро ощутил щекой и губами упругий шелк ее кожи,  судорожно вдохнул ее запах, и все прошло, рассеялось, оставив после себя уверенность в ее искренности, грусть и нежность... И это тоже осталось в нем и заставляло его теперь искать ее следы на узкой кромке зализанного водой песка, и ждать, ждать ее появления здесь, у реки. Он все время помнил,  что это происходит во сне, и ломал голову,  откуда взялись такие сны — сны наяву,  сны,  которые  он помнит лучше, чем то,  что с ним происходило на самом деле,  сны, разбившие надвое это жаркое лето...

За окном лаборатории опять бушевало и плавилось солнце.  В полном безветрии выгорала и покрывалась  пыльным  налетом  листва деревьев...    

...Виктор брел от реки к остановке автобуса.  Было  жарко. Закатное солнце стелило Виктору под ноги его собственную тень, до конца которой он никак не мог дойти.  Автобус,  нещадно  дребезжа стеклами,  довез его до перекрестка и услужливо раскрыл дверцы  в асфальтовую пелену улицы.  Троллейбус пришлось ждать долго,  и он успел вдоволь посомневаться, стоит ли разыскивать ее.  Но отступать уже не хотелось,  и он протрясся несколько остановок на задней  площадке  троллейбуса  и  потом  долго   блуждал    среди одинаковых жилых корпусов.  Днем все выглядело иначе,  чем ночью, но он все-таки нашел тот подъезд,  выкурил  сигарету  и  медленно вошел в дом.

Знакомо скрипнула дверь. Виктор поднимался по лестнице,  и впереди ему чудился стук каблучков. Переведя дыхание,  он коротко коснулся тугой черной пуговки звонка. Быстрые шаги, щелчок замка, равнодушные,  обрадованные,  затем  испуганные  глаза. Радость медленно стекала с ее лица, радость, которая — он ясно это видел — появилась, когда она его увидела.  Напряжение ожидания схлынуло с Виктора, он переступил с ноги на ногу,  а молчание затянулось,  и она вскинула на  него  глаза, прислонившись плечом к двери.

Уверенная хозяйская рука мягко, но властно отодвинула ее  в сторону. Дверь распахнулась шире,  пропуская высокого,   коротко стриженного парня,  и вновь прикрылась,  на этот раз  плотно, притянутая широкой,  покрытой светлыми волосами  рукой. Парень секунду постоял,  держа ладонь на ручке двери,   затем медленно, всем телом, повернулся к Виктору. На легкой полотняной куртке блеснул ультрамарином значок. Буркнув: "Пошли!",  он стал спускаться по лестнице. Последние отблески солнца,   прорвавшись сквозь окно,  сверкнули рыжинкой на его светлых волосах. Мерно покачивались плечи.  Виктор легко ступал следом,  чуть приотстав. Он чувствовал себя скверно,  зная уже,  что напрасно пришел сюда, что приходить было не надо.  Под этими мыслями вторым,  глубинным слоем лежала память о ее глазах в тот момент,  когда она  открыла дверь. Все, что он успел увидеть в них - радость,  боль и страх — все смешалось в нем, и это было хорошо.