Это я — Эдичка - [76]

Я к ней не навязывался. Но если она имела хорошее вино и мы были любовниками, то почему она не дает мне его — этого я не мог никак уразуметь. Я-то ведь ничего не жалел. Я ведь в России такие пиры закатывал своим гостям, будучи бедным человеком, господа! Празднуя день рождения, к примеру, я шел с приятелями на базар и покупал полмешка мяса, господа, и звал сорок человек, и покупал алкоголь, чтоб на каждого человека приходилось по русскому расчету: на мальчика — бутылка водки, на девочку — бутылка вина. Я тратил все деньги, все до копейки, еще и занимал порой, и никаких счетов в банке у меня не было, меня мало интересовало, что будет завтра. «Бог даст день, Бог даст пищу», — как говорила моя бабушка Вера.

Гости у меня ели, пили и часто спьяну ругались с хозяином. Сейчас я грязь, нищий, в чужой стране, но и то у меня всегда кто-нибудь ест. И не я один такой исключительный добряк. И Эдик Брутт — сосед — всех кормит, если сам что имеет. Первое дело — накормить и напоить человека. Тогда ты ему друг.

В общем, я понимал, что мы из разных миров, но сделать ничего с собой не мог. Я требовал от Розанн исполнения обычаев варварского гостеприимства. Она же была цивилизованная дама.

Тогда, после завтрака, меня развезло, я сидел, лениво развалясь на стуле, и, естественно, мне не хотелось мыть каким-то составом пол, затоптанный вчера до грязи, а хотелось смотреть не мигая на Хадсон-ривер, на воду, и ловить лбом ветерок, и уснуть, положив руки на стол в этой светлой квартире, а Розанна чтоб стала молодой Еленой, какой она была прежде.

Никаких уснуть. Эта дама закатила мне истерику, в результате которой сумрачно, чуть не со слезами на глазах поставила вопрос ребром: или я убираю квартиру, или должен идти домой. Было еще сказано, что если я хочу спать, то я могу идти спать к ней в спальню, но сказано это было таким тоном, что куда уж тут идти спать! Мне не хотелось с ней ссориться, кроме того, я все-таки чувствовал, что виноват, что была в моем байсентениал селебрейшан поведении большая доля русского свинства. Была, признаю. Раз виноват — признаю, но я же несчастный Эдичка, войдите же в положение мое.

Я вымыл ей пол, я выпылесосил ей ее прекрасный, самый светлый в мире коридор, спальню и все комнаты. Я сделал все, убивая свое здоровье. Это было самое большое насилие над собой в моей жизни, самое неудобное похмелье. Если бы не дерьмовое вино, которое я пил во время ее занудно-длинных телефонных разговоров, я бы не справился с уборкой, упал бы. Почти паря над самим собой, благодаря Розанн возвысившись над своим похмельем, я вдруг увидел, что и за пределами сил есть силы.

Через некоторое время ее посетили соседи — они жили двумя этажами ниже — она — помесь еврейки с индейцем, не знаю вот, какого племени. «У них, как и у русских, национальная болезнь — пьянство!» — бросила Розанн по-русски в мой адрес. — «Ее отец — алкоголик!»

После моего героического подвига эта эксплуататорша оживилась и выглядела довольной. Непонятно было одно — почему она сама не убирала квартиру, а пиздела по телефону или мыкалась с какой-нибудь вещью в руках, почему убирать ее квартиру должен был охуевший от пьянства вэлфэровец Эдичка? Хуй его знает, мне до сих пор это непонятно. Мы были знакомы с ней дней шесть, не более. Может, она считала, что я виновен перед ней, и потому трудовой повинностью должен был избыть свою вину. Но чем я был виновен? Я ей даже не говорил, что люблю ее, не мог выдавить из себя.

Мы сели на балконе, то бишь на ее пентхаузе, и она спросила, будут ли есть сосиски эти люди, и буду ли есть сосиски я. Я сказал, что да, буду. Сколько? — спросила она. — Две? Три? — Она не сказала «четыре или пять». Я сказал, что три. Я мог сказать — ни одной, но человек слаб, есть хотелось, не удержался, сказал — три. «Он столько ест!» — сказала она им в виде шутки. После того случая гордый и самолюбивый до болезненности Эдичка ел у нее, только когда собирались гости. Когда мы были одни, я всегда отказывался есть, мне было неудобно за нее, я не хотел ставить ее в неловкое положение. Кроме того, еда ее не насыщала меня, не мог же я сказать, что мне мало двух или даже трех сосисок, что, очевидно, по ее мнению являлось верхом обжорства, что я это и за еду не считаю. Я перестал есть у нее дома, и она мне больше не предлагает.

Все эти наблюдения за ней для меня в высшей степени интересны. Я познакомился благодаря ей с некоторыми, хотя и не очень ярко выраженными, чертами характера западной женщины. Нельзя сказать, что я специально изучал ее, вначале я думал, что путем каких-то уступок себе смогу даже сделать, чтобы она мне чуть нравилась. Для этой цели я вообразил, что она несчастна, и стал жалеть ее. Иллюзия ее несчастности продержалась во мне недолго. Она была «шиза», да, но она была требовательная и практичная шиза.

В тот день, при закатывающемся солнце, она прочла пришедшей паре мою книгу «Мы — национальный герой» на английском языке, благо манускрипт состоял из кусочков, и ее можно было прочесть в один присест. Книга лежала у нее уже давно, и судя по интересу, с каким она читала — она читала ее в первый раз. Я слушал, у меня было равнодушно-ироническое лицо, но в душе я очень злился. — Как можно быть такой нелюбопытной, — думал я. — ведь я был ей интересен, она ведь звонила мне иной раз по два-три раза в день, звала меня к себе, в конце концов, ебалась и хотела ебаться со мной, пока я сам вскоре это не прекратил, за очевидной ненужностью мне делать это с ней. И она не нашла времени, чтобы прочесть мою книгу. В этом было все, в этом заключалась спокойная разгадка этой женщины — я был нужен ей, как и другие в этом мире, только в той степени, в какой мог быть полезен ей — Розанне. Даже маленькую часть своего времени она не могла уделить мне, даже 30–40 минут, требуемых для прочтения моей книги. Неужели не интересно, что пишет этот русский (или японец, китаец, индиец), который ее сейчас ебет.