Это я — Эдичка - [75]

— Я тебе сказал, почему я напился, — сказал я грустно. — это бывает редко, только когда я очень нервничаю. В спокойном состоянии все нормально. Я часто не в силах бороться со своей болезнью, — закончил я и принял суровый смиренный вид. — Прости меня, Розанн, — добавил я.

Потом мне сказал трезвый Сева-фотограф, что китаянка была охуительная, что я не ошибся, и что он — Сева, будучи с женой, все-таки рассчитывал к ней подколоться, но когда он собирался сделать это, он увидел, что я уже лежу, заметьте, лежу с ней, целую ее, обнимаю и что-то говорю, едва ли не делаю с ней любовь при всех.

— А как она на это реагировала? — спросил я Севу.

— Она лежала, ей, конечно, было неудобно, вокруг толпа людей, но видно было, что ей приятно, она хихикала. Ее выгнала Розанн, Розанн даже плакала от злости. Когда имеешь такую подругу, не приглашай ее, — философски закончил Сева.

Сева сообщил мне все это потом. Но и в то утро мне было ясно, что я делал с Лилей. Я знал себя хорошо.

— Да ты нервничал, потому что я не обращала на тебя внимания, — уговаривала себя Розанн. Я же стал погружаться в дремоту, собирающуюся перейти в сладкий сон. Вы думаете, я заснул? Хуя. Она не дала мне спать. Ее вывезенная из Германии любовь к порядку призывала ее убрать квартиру. Так как я был в доме, нужно было меня использовать. Меня впоследствии удивляла ее способность использовать меня и, очевидно, всех. Если я уходил от нее даже после любви, даже в два часа ночи, она не забывала вручить мне пакет с мусором, который мне следовало сунуть по пути в мусоропровод. Если я приходил к ней загорать, она всегда придумывала мне работу — то я должен был помогать ей пересаживать цветок, то появлялось другое столь же неотложное дело…

И в то утро она не дала мне спать. Вместо того, чтобы лежать, спать, просыпаться и любить друг друга, — мы как-никак стали любовниками в эту ночь, — я вынужден был, покачиваясь от усталости, и чуть ли не руками поддерживая веки, чтобы глаза не закрывались, переползти в гостиную. Потом мы, как сонные мухи, она злая муха и раздраженная, а я несчастная муха, подчиняющаяся чужой воле, завтракали на веранде.

Все было в малых количествах, но сервировано. Я предпочел бы есть без тарелок, но побольше. Она что-то ворчала и чуть не плакала, и все время ходила к телефону, долго разговаривала, не забывала она сообщить и о том, что вчера у нее было парти и русские были очень пьяные.

Я пил из большой бутыли вино, голову ломило от солнца. На столе лежал яркокрасный вскрытый помидор, слегка дул ветерок, было, казалось, все для того, чтобы иметь хорошее настроение и счастье, если бы не Розанна. Я пил вино, его принесли так много, что запас его остался на месяц, она всем сказала, чтобы принесли вино, все и принесли послушно.

Я выпил три стакана калифорнийского шабли из галлоновой бутыли, ужасное дерьмо, надо вам сказать, я бы предпочел бутылку божоле, я видел, там у Розанн пять или семь бутылок хорошего вина осталось, зачем пить дерьмо, если можно пить хорошее вино. Но она мне не предложила, а мне не хотелось заводить с ней, раздраженной, разговор о вине, она бы и не поняла. Впоследствии она всегда давала мне плохое вино, хотя рядом лежало хорошее — французское или испанское.

А ведь в общем-то правильно, по-хозяйски — что ж плохому вину пропадать. Она всегда спрашивала меня: «Что, плохое вино?», но она не могла бороться с собой, всегда неизменно давала плохое. Бедняжка, какие душевные муки я ей доставлял. Иногда мне хотелось заорать: «Да, плохое, плохое, говенное вино! Дай-ка мне, Розанна, вон того — испанского! Я в вине толк понимаю, что, Розанка, жалеешь хорошее вино, все равно не покупаешь его — приносят, так дай! Тащи-ка, да не стаканчик, а бутыль!»

Э, я никогда не сказал так, меня воспитывала мама и воспитывал папа — коммунист и политрук, в чекистских войсках МВД работал, воспитывали, пока могли, мои родители: «Не говори, Эдичка, людям в глаза об их слабостях, жалей их, не обижай. У кого есть слабость, тот уже обижен!»

Я не испытывал к ней злобы, к Розанне. Ну, если она по моим понятиям жадная, виновна ли она? Она родилась в этом мире, где бездумных гуляк и растратчиков из детей не воспитывают. И то, что пристало нам — варварам — грузинам и русским — жест, показуха, сверхщедрость, — по анекдоту грузин оставляет как бы на чай швейцару свое пальто и вместо «сдачи не надо» — говорит «пальто не надо!», — то, едва ли нужно девушке из еврейской семьи, выехавшей из Германии.

— Приехал в чужую страну — терпи, тут другие обычаи, — говорил я себе с тоской, глядя, как с каждым глотком уменьшается вино в моем стакане. Слава Богу, пока она ходила к телефону, я успел еще два раза осушить свой стакан, благо на галлоновой бутыли это почти не отразилось.

— Понимает ли она, что я могу на нее так смотреть, с такой неожиданной стороны, — подумал я. — Должна бы предусматривать и такое, все-таки была в России.

Э, может это мелочно, но из этого складывался для меня ее образ. Я был открыт, ей-Богу открыт к людям, я на любое слово на улице останавливался, я любви искал, хотел, и сам мог любовь дать, но я не мог, когда так. Лезло все это в глаза, не вырвешь из себя мелкие неудовольствия. Даже когда я ебал ее, я не мог забыть этой мелочности, не мог отделять ее сладкую пизду от ее жадности, на мой взгляд, только на мой взгляд, господа. Для вас, может быть, это обыкновенно.