Это Вам для брошюры, господин Бахманн! - [28]

Мое внезапное восклицание привлекло внимание официантки, и, чтобы сгладить неловкость, я заказал еще чашку Milchkaffee, но я и не собирался его пить – кофе стоял на столе и остывал, а я тупо глазел в окно, на дождь, на большие лужи и маленькие лужи, величина луж, очевидно, зависела от наклона мостовой и от того, как положена брусчатка, я смотрел на лужи и продолжал анализ нашей совместной жизни. Должно быть, это произошло осенью два года назад, именно тогда она примкнула к их лагерю, когда мы поменяли квартиру и у меня не было никакой уверенности в себе, я был словно моллюск без раковины, в поисках спасения инстинктивно забивающийся под камень, я был доведен до грани самоубийства. Может быть, чуть позже, перед Рождеством… тогда мы ссорились беспрерывно, она швыряла в стену предметы и не стеснялась предъявлять мне самые подлые обвинения, обвиняла меня, что я ее больше не люблю, и еще в какой-то ерунде… наверное, это произошло именно тогда.

Я, забыв про свои намерения не пить больше кофе, сделал большой глоток – кофе был еще теплым – и начал отчаянно рыться в памяти, пытаясь найти эту точку перелома, когда у меня уже должны были зародиться подозрения в измене – но не зародились; эти усилия так меня вымотали, что я заказал рюмочку анисового ликера. Знаете, кто это? – спросил я официантку, когда она принесла ликер. Это вы, сказала она, а женщина рядом – ваша жена, ясное дело, это же свадебное фото. Она предательница, сказал я, вернее, не сказал, а пробормотал, она Иуда… она Брут, никогда не следуйте ее примеру, никогда не продавайтесь врагам вашего мужа, этот грех непростителен, наказание, которое ждет вас, чудовищно, даже Данте не смог бы его описать как следует, вы читали Данте? Впрочем, это никакого значения не имеет, просто следуйте моему совету, вам странно, конечно, что вот пришел посетитель и дает советы официантке, странные отношения между продавцом и потребителем, но все же следуйте моему совету, он пойдет на пользу. У меня нет мужа, сказала она. Тем лучше! – воскликнул я, – тем лучше, значит, вам некому изменять, а может быть, вы уже совершили предательство, поэтому у вас и нет мужа, и радуйтесь, сказал я, что он просто выгнал вас, все могло кончиться гораздо хуже, потому что женщина, которая бесстыдно продается врагам своего мужа, заслуживает самого страшного наказания; заберите ваш кофе, сказал я, он мне не нравится, признайтесь, что вы пользуетесь пастеризованным молоком, ненавижу пастеризованное молоко, оно так отвратительно пенится, с меня хватит и этого анисового ликера. Официантка унесла мой еще не совсем остывший кофе… интересно, проняло ли ее? Наверное, да, потому что она подошла к музыкальному центру и поставила не знаю уж что, кассету или компакт-диск с невыносимо банальной поп-музыкой, совершенно кретинская музыка, с дебильным синкопированным ритмом. Во всяком случае, я вызвал ее интерес, она вытирала стойку и то и дело косилась на меня, обмениваясь отрывочными репликами с новым посетителем, скорее всего, завсегдатаем, потому что они обращались друг к другу на «ты». Теоретически можно предположить, сказал я себе, что эта официантка когда-то была замужем за собачником, которого я только что встретил, ничто не исключает такой возможности, вероятность, конечно, малая, сказал я себе, но не нулевая, статистически вполне допустимая. Чисто теоретически, продолжал я развивать свою мысль, это вполне возможно, она была замужем за этим отчаявшимся человеком, которого я только что встретил в парке под дождем; странный человек, он переносит свою застарелую мизантропию на домашнее животное, на собаку, он утверждает, что его собака Юсси – собака! – разыгрывает театр и притворяется, в то время как Юсси, несомненно, просто собака, ничто иное, и, как и всякая собака, живет в плену своих природных инстинктов. А может быть, и нет, скорее всего нет, сказал я себе, с раздражением отметив, что эта поп-музыка по своему идиотизму ничем не уступает поп-музыке в моем так называемом отечестве. Мне вдруг мучительно захотелось вернуть тишину, ведь когда я зашел сюда, в это кафе, было совершенно тихо, я сидел за столиком у окна и рассматривал фотографию, нашу свадебную фотографию, и слушал, как дождь еле слышно барабанит по оцинкованному откосу окна, словно бы крошечными ноготками, словно бы эта женщина-официантка решила таким образом, тихонько постукивая ноготками, привлечь внимание задремавшего посетителя. Уменьшите звук, хотелось мне крикнуть, к черту эти банальные гармонии, недостойные даже ушей новорожденного, даже ушей этой несчастной Юсси, или поставьте что-нибудь человеческое, я не в состоянии это слушать; можно выкрикнуть все это, а потом подойти к стойке, не обращая внимания на завсегдатая, или еще лучше, обнять его за плечи, да, именно так: обнять его за плечи с наигранным дружелюбием и сказать: я хочу наконец расплатиться за этот ваш кофе со вспененным пастеризованным молоком, совершенно отвратительный, если быть откровенным, дайте счет, здесь у вас ни один нормальный человек не выдержит!

Но вместо того чтобы проделать все это, я остался сидеть. Я смотрел в окно и размышлял: а что сейчас делает моя жена? Вопрос довольно интересный. Наверное, пытается хотя бы частично восстановить произведенные мною разрушения. Впрочем, откуда мне знать. Домыслы этого рода совершенно бессмысленны, подумал я, так же как и домыслы о возможной связи официантки и человека с собакой. Мне совершенно не интересны две вещи, сказал я себе: моя судьба и всевозможные домыслы. Судьбы не избежишь, а домыслы не докажешь – это всего лишь домыслы. Единственное, что меня интересует, подумал я, это мое писательство, мои романы и мои песни, но теперь меня и этого лишили, я обречен на молчание. Письмо Бахманну казалось мне невероятно далеким, хотя, сказал я себе, мне кое-что удалось, мне удалось вложить в него определенный заряд ненависти, а сейчас даже и ненависть как-то увяла, она, должно быть, получала подпитку от самого процесса писания, она подогревалась идиотизмом задаваемых мне вопросов… Ну что ж, сказал я себе с притворным энтузиазмом, надо снова взяться за это письмо, надо пойти домой и закончить его, не надо сдерживать свой праведный гнев, а в конце написать постскриптум и со всей решительностью отсоветовать Бахманну издавать эту брошюру, потому что этим он обрекает себя на неблаговидную роль пропагандиста одной из самых злодейских наций в мире. А с другой стороны, может быть, Бахманн тоже завербован моими врагами? В этом не было бы ничего удивительного, потому что они теснят меня по всем фронтам и по всем линиям, более того, они выходят за пределы фронтов и линий и теснят меня и там. Я не удивлюсь, если узнаю, что эта самая брошюра, которую он якобы получил задание подготовить, на самом деле не что иное, как подлый трюк, западня, подстроенная моими врагами, а может, и еще того чище, моей женой, какая, впрочем, разница, они подталкивают меня к могиле, могиле самоубийцы, поправился я, только дайте мне револьвер, я уже не отвечаю за свои действия. Впрочем, нельзя отрицать, что письмо Бахманна сыграло и положительную роль, тот ответ, что я ему написал, подхлестываемый яростью, даже то, что я вообще начал писать, – это все-таки как-никак литературное упражнение, то, чего я был лишен больше двух лет. Вопрос простой: продолжать или не продолжать письмо Бахманну. Ну, хорошо, сказал я себе, представь, что ты взялся продолжить ответ Бахманну, и что ты на этом теряешь? – ничего, ровным счетом ничего, даже если это и ловушка, западня, подлый трюк, ты ничего не теряешь, наоборот, тебе наконец-то дали слово, ты можешь сформулировать свою позицию, а формулировать позицию, причем как можно точнее, – это кислород для писателя, без этого писатель не может жить; а теперь представим себе другой вариант: ты не будешь продолжать письмо Бахманну. Ну, хорошо, сказал я себе, давай на минуту допустим, что это никакая не ловушка, может же такое быть, и если это не ловушка, то тогда ты сам лишаешь себя возможности высказаться, и не только высказаться, но и опубликовать свои мысли, пусть даже в виде какой-то идиотской брошюры. Я допил последние капли анисового ликера и обвел взглядом посетителей кафе. Никто из них, сказал я себе, не имеет ни малейшего представления, через какой ад прошел я за последние два года, ни тот, у стойки, что по-приятельски болтает с официанткой, ни эта девушка, читающая покет и посасывающая леденец на палочке, ни тот, с голландской трубкой, что спрятался за газетой, ни его сосед по столу, тот вообще чем-то сильно удручен, должно быть, неудачная любовная история, скорее всего да, какая-нибудь авария на любовном фронте, подумал я. И вот так, сидя за столиком у окна, абсолютно недоступный пониманию случайных посетителей кафе, я и принял решение: надо продолжить письмо Бахманну, причем как можно скорее, пора уходить отсюда, сказал я себе и помахал официантке, чтобы она принесла счет.