Это очень забавная история - [49]

– А почему же он сюда попал?

– Да потому что он псих припадочный. Видел бы ты, каким его привезли. Он орал тут так, что мама дорогая. Он, кстати, грек.

– А, да?

– Теперь, значит, Эбони, Ее Величество Задница. Я таких больших в жизни не видал. Я не по этой части, не по задницам вообще, но если ты – да, то чува-а-ак, в такой потеряешься и не заметишь. Это не часть тела, а отдельный район, ей-богу. Я даже понимаю, зачем ей трость. И еще она носит эти вельветовые брюки – вот как раз с таким задом их и носить: он тогда кажется таким преогромным, что не обхватишь.

– А я даже не заметил.

– Погоди пару дней, скоро будешь замечать, кто во что одет, и изучишь в мельчайших подробностях – тут все в одном и том же ходят.

– Так ведь одежда пачкается, разве нет?

– По вторникам и пятницам у нас стирка. Разве тебе не объяснили? Кто тебя водил по отделению?

– Бобби.

– Ну так он должен был сказать про прачечную. – Хамбл вертит головой и поворачивается обратно: – Теперь, значит, Бобби и Джонни.

Те сидят вместе, как и за обедом.

– Так, как они, в 90-е на амфетамине не сидел никто: в Нью-Йорке их называли «друг номер один» и «друг номер два», и без них не обходилась ни одна вечеринка.

Представляю, как это было круто, даже несмотря на то что наркотики – зло: заходишь ты в дом, а тебе со всех сторон: «Привет, чувак!», «Круто, что пришел!», «Как сам?». Наверное, на такое подсаживаешься не хуже амфетамина. Я по Аарону замечал.

– И что же с ними случилось? – спрашиваю я.

– А что случается со всеми? Сторчались, остались без копейки в кармане, оказались здесь. И нет у них ни родных, ни подруг, хотя у Бобби вроде есть какая-то женщина.

– Ага, он по телефону с ней разговаривает.

– А может, и нет. Почем знать: тут все постоянно притворяются, что разговаривают по телефону. Да вон хоть она, – он показывает рукой на пучеглазую женщину, которая оказалась за моей спиной, когда ко мне приходили родители. – Мы ее называем Профессорша. Застал ее за разговором с доктором Длинный Гудок. Она преподавала в университете. Она здесь потому, что ей кажется, будто кто-то обрызгивал ее квартиру отравой для тараканов. Об этом даже писали в газетах, во как.

Хамбл оборачивается:

– А вон темнокожий паренек в очках выглядит вполне нормальным, но ты не обольщайся. Заметил, что он почти всегда сидит в своей комнате? У него бзик, что гравитация может поменяться в любую минуту и его тут же швырнет на потолок. Поэтому даже на улице он ходит поблизости от деревьев, чтобы зацепиться за них в случае чего. Мне кажется, ему лет семнадцать. Вы не общались?

– Нет.

– Ну, он и не разговаривает, вообще-то. Мне кажется, у него безнадежный случай.

Паренек пялится в потолок, периодически вздрагивает и вилкой отправляет в рот еду.

– Теперь, значит, Джимми. Джимми тут уже не первый раз. За те двадцать четыре дня, что я здесь лежу, его привозили и выписывали дважды. Похоже, ты ему нравишься.

– Мы были вместе в приемном покое.

– Отличный мужик. И зубы у него вон какие хорошие.

– Ага, я тоже заметил.

– Жемчужно-белые. Мало у кого тут такая улыбка. А вот что у Эбони с зубами приключилось, хотел бы я знать.

– А что с ними? – Я оборачиваюсь посмотреть.

– Не смотри! Да у нее их вообще нет, ты разве не заметил? Она только протертое ест. Шамкает деснами, да и все. Может, она их распродала по одному…

Я еле сдерживаюсь, чтобы не засмеяться в голос. Но как можно смеяться над всеми этими людьми? И Хамбл – как он может подсмеиваться? Или же это ничего и мы с ним просто радуемся жизни и все такое? Не знаю. Джимми, сидящий через два стола от нас, замечает мой сдавленный смех, улыбается мне и хохочет сам с собой.

– Говорю те: и к те придет!

– Ну вот, приехали. И что только у него вообще в башке творится?

Тут я уже не выдерживаю и ржу прямо с набитым ртом, так что сок и ошметки панировки летят изо рта обратно на тарелку.

– Ага, вот ты и попался, – продолжает Хамбл. – А вот и самый почетный гость пожаловал: Соломон.

Придерживая штаны, заходит парень-еврей. У него по-прежнему крошки еды в бороде. Он хватает поднос, открывает пакет с разогретыми в микроволновке спагетти и начинает жадно закидывать их в рот, слегка постанывая.

– Он ест раз в день, но всегда как в последний раз в жизни, – рассказывает Хамбл. – Мне кажется, тяжелее его тут никого нет. Он вроде как разговаривает напрямую с самим Богом.

Соломон поднимает глаза от еды, поворачивает голову из стороны в сторону и снова ест. Хамбл переходит уже на шепот:

– Чувак выжрал несколько сотен таблеток ЛСД, так что все зрачки себе расхреначил: теперь они у него всегда расширенные.

– Не может быть!

– Говорю тебе! Это у евреев-хасидов такой ритуал специальный: еврейско-элэсдэшная башка. Они так типа с Богом разговаривают. Но он, похоже, зашел слишком далеко.

Соломон встает и, даже не убрав за собой грязный поднос, уносится из столовой как ошпаренный.

– Чем-то он мне напоминает Человека-крота, еще когда тот в яме сидел, – говорит Хамбл. – Но настоящие люди-кроты вообще на обед не выходят – сидят по комнатам, анорексики несчастные.

– А сколько здесь вообще людей? – спрашиваю я.

– Говорят, что двадцать пять, – отвечает Хамбл, – но это не считая безбилетников.