Это не сон - [53]

«Грязь. Это не загар, это глубоко въевшаяся грязь».

Вначале меня мало беспокоило, что меня могут раскрыть. Это было неизбежно, и удивляло меня именно то, что этого не произошло гораздо раньше. Меня привели в ванную комнату, где мать терла мою шею жестким вафельным полотенцем и мылом с такой яростью, что кожа очень скоро стала саднить и жечь.

«Ты делаешь мне больно!»

Мать не обратила на мои вопли никакого внимания. Я сказала ей, что всё сделаю сама, но это, кажется, лишь еще больше разозлило ее. Экзекуция продолжалась до тех пор, пока глаза мамаши не полезли на лоб от чувства разочарования, которое, как я позже выяснила, не имело никакого отношения к моей шее, а было целиком и полностью связано с мартини.

Я рыдала. Шея здорово болела. Я попыталась выхватить полотенце из рук матери, чтобы остановить ее. И испытала шок от шлепка, который получила по мягкому месту, очень, очень сильного – сначала она била меня рукой, а потом приспособила для этого палку для чесания спины, которая лежала тут же, на краю ванны. Раздался визг – визжали и я, и мать, – и я бросилась через холл в свою спальню, захлопнула дверь и подперла ее стулом, на который, задыхаясь, уселась. Я оцепенела от ужаса. А она всё кричала и барабанила в дверь.

А потом, на следующее утро, случилось самое странное – жизнь шла так, как будто эта сцена была плодом моего воображения. На завтрак я спустилась как можно позже и увидела на плите свою любимую кашу, а на столе – сверкающий стеклянный графин со свежим апельсиновым соком. Мы скользили мимо друг друга в полной тишине, как будто перевернули страницу и теперь началась новая Глава, которую ни одна из нас не хотела читать. В тот вечер никто уже не говорил о необходимости мыться, и с тех пор моя мать никогда больше не заходила ко мне в ванную комнату.

Но история с Джекилом и Хайдом[62] продолжалась. На природе и до того, как выпивала свою полуденную дозу, моя мать была совершенно другой женщиной. Она являлась незаменимой участницей всех пикников и летом обычно сидела возле реки, пока я плавала с друзьями. Иногда во время таких прогулок даже причесывала мне волосы и шептала на ухо извинения. Но стоило ей оказаться дома, как все менялось, особенно зимой. Мать походила на пойманное животное. Обездвиженное и задыхающееся. И от этого постоянно злое.

По роду своей работы папе приходилось много путешествовать, так что скоро я превратилась в очень одинокого единственного ребенка в семье. Я с завистью смотрела, как мои друзья сначала враждовали со своими братьями и сестрами, а потом отчаянно защищали их. В какой-то момент я даже придумала себе сестру.

Я назвала ее Лаурой, под впечатлением от книг из серии «Маленький домик в прериях»[63]. Моя Лаура была смелой, смешной и настойчивой – всегда защищала меня от издевательств и дурных шуток и расчесывала мне волосы на ночь, чтобы я успокоилась после стычек с матерью.

И вот сейчас, став взрослой, я задаю себе вопрос: не было ли и у моей матери тяжелой послеродовой депрессии, которую не смогли диагностировать? Может быть, дело было именно в этом? Я хотела бы обсудить это с ней, но, к сожалению, уже поздно. Наши встречи во взрослом возрасте были слишком отрывочны. Она в конце концов оставила моего папу и переехала в Европу вместе с сильно пьющим адвокатом по имени Гордон. Я изредка посещала их во время каникул. У них была небольшая вилла с бассейном в Испании.

Но, несмотря на солнце и возможность плавать сколько угодно, я чувствовала себя очень одиноко, и эти визиты были мне неприятны. Бо́льшую часть времени мать и Гордон где-то отсутствовали, предоставив меня самой себе. А находясь дома, они наслаждались долгими ланчами с обильными возлияниями и бесконечными сиестами, которые неторопливо переходили в ночь. Я не говорила по-испански, а попытки познакомить меня с другими детьми были очень редкими. В конце концов я предпочла проводить каникулы со своим отцом. Он обычно приглашал на помощь бабушку, и именно в эти годы начался мой роман с Девоном.

На шесть недель летних каникул мы обычно арендовали небольшой коттедж на южном побережье Девона и все дни проводили на местных пляжах. Климат было не сравнить с испанским, ни о каком частном бассейне и речи не было. Но на пляже всегда была куча детей; с ними можно было играть в крикет и строить громадные песчаные замки, рвы которых мы пытались наполнить, выстроившись в цепочку и передавая ведра с водой из рук в руки. Моя бабушка готовила сэндвичи с салатом и яйцами и домашний лимонад в громадной фляге-термосе, а папа появлялся на крикетных матчах – чрезвычайно серьезный, в шляпе с обвисшими полями.

* * *

И вот теперь я сидела на полу в ванной, вспоминая все это и в отчаянии пытаясь прийти в себя, – голова всё еще кружилась. Смотрела на коврик на полу кремового цвета. На нем были нарисованы пики, напоминавшие канаты; на некоторых пиках виднелись оранжевые, похожие на ржавчину разводы, от которых я никак не могла избавиться. Его давно пора было выбросить.

«Почему я все еще мою его и кладу на место?»

Я подняла руку и дотронулась до кожи на шее, прежде чем попытаться встать, и очень быстро поняла, что еще не готова: ноги были слабыми, а голова – как одуревшая. Я не могла вспомнить, что же здесь произошло. Я что, опять отключилась? Правда? Но потом, посмотрев по сторонам, как в замедленном кино, вдруг озадачилась новой мыслью. Склонила голову набок – все вокруг было еще нечетким, и мне показалось, что эта мысль какое-то время висела у меня над головой, прежде чем медленно, постепенно проникнуть внутрь.